Заключенные говорят без умолку. Часто из желания досадить друг другу. Выступают даже идиоты с одной извилиной, которой хватает только на то, чтобы вдыхать и выдыхать воздух. Ведь среди слушателей всегда может найтись еще больший идиот, или совсем обдолбанный, или бедолага, чья мамаша-алкоголичка поддавала все девять месяцев, пока его носила.
Но многие болтают ради самого процесса. Не важно о чем, лишь бы чем-то заполнить свое бессмысленное существование.
А смысл всех разговоров в тюрьме, кажется, сводится к тому, чтобы не думать. Другого объяснения я не нахожу. Вот люди битый час переговариваются друг с другом, хотя их разделяют три камеры, хоть бы на две минуты заткнулись. Мало нам криков — кого-то пырнули ножом, кого-то насилуют. Или вот чувак где-то рядом затачивает об стену самодельную иголку, чтобы вкатить себе дозу. Даже под угрозой, что ты его задушишь, он продолжает с тобой разговаривать.
В глубине души они надеются, что ты сболтнешь, чего не следует, и они сумеют это продать надзирателю. Здесь все любят говорить о том, как они ненавидят стукачей и что стучать — это последнее дело. Подожди минутку, говорят они тебе, я схожу и попишу ножичком этого стукачка. Вообще это их любимое словечко, не считая, конечно, суки. Это как «шляпа» и «яйцо» у доктора Сьюза.
И все эти придурки, сколько бы они ни повторяли, что они лучше подохнут, но не станут стучать, только и делают, что пытаются выудить из тебя какую-то информацию и потом на тебя стукнуть. Зачем? Чтобы им скостили срок, чтобы лизнуть зад начальству, чтобы не одуреть от скуки.
Еще одна излюбленная тема в тюрьме — кого куда отправят.
С самого начала было понятно, что меня, киллера, связанного с мафией, отправят в одно из двух заведений с самым высоким — пятым — уровнем защиты. Вопрос, какое именно — «Левенворт» или «Мэрион».
Что любопытно. Будучи единственными — и самыми строгими — тюрьмами пятого уровня, они полные антиподы. В «Левенворте» двери камер открыты шестнадцать часов в день, и все это время заключенным позволено «общаться». Это общение выглядит особенно экзотично с июня по сентябрь, когда тюремное начальство вырубает свет на верхних этажах. А куда денешься! Здесь стоит такая жара, что если не начальство, то это сделают сами заключенные, чтобы не сдохнуть.
В «Мэрионе» же царит иная эстетика. Тебя помещают в «адсег» («административная сегрегация»), в крохотную белую одиночную камеру с флуоресцентной лампой над головой, которая горит круглые сутки, и, кроме как на нее, смотреть тебе не на что. Двадцать три часа ты торчишь в камере, и еще час уходит на помывку, короткий моцион в специальной одиночке размером четыре на четыре, а также снимание и надевание ножных браслетов, сопровождающие разные процедуры. Тебе начинает казаться, что ты плаваешь в этой флуоресцентной пустоте и кроме нее больше ничего нет.
Если «Левенворт» — пламя, то «Мэрион» — лед. Гоббсианский ад против утилитаристского. Все, с кем я сидел в СИЗО, утверждали, что «Левенворт» предпочтительнее, потому что в «Мэрионе» ты рано или поздно свихнешься. И добавляли, что левенвортская вольница сыграет в мою пользу: ко мне как к мафиози отнесутся с уважением. По крайней мере пока я молод и могу за себя постоять.
Кстати, «уважение» — это третье по популярности слово в местах заключения. Например: «Ты чё, оборзел, в натуре? Какой он тебе Карлос! Эту шалашовку звать Розалита, понял, нет? Ты чё, блин, настоящих мужиков не уважаешь?» Именно так, буквально, выговаривал мне надзиратель.
С учетом сказанного я бы предпочел «Мэрион». Впрочем, я не особенно забивал себе голову подобной ерундой, потому что куда ты попадешь, в «Левенворт» или в «Мэрион», от тебя не зависит. Как ни странно, вообще ни от кого не зависит. Все решает случай — наличие койкомест. [77]
Как бы там ни было, я собирался сделать все, чтобы избежать того и другого. Любым способом, хоть бы и стукачеством.
Я был готов рассказать ФБР все, что знал про мафию в целом и Дэвида Локано в частности. Когда-то я любил Скинфлика, как брата, это правда, а его родители были мне ближе, чем мои собственные. Но правда и то, что я отчаянно любил Магдалину и за один час с ней не раздумывая продал бы семейство Локано со всеми известными мне секретами в придачу.
Только вот я не знал, сколько можно ждать. Если мне светило освобождение из-под стражи, было бы глупо особенно бодаться с мафией. Но если я пропущу момент и получу срок, признавать свою вину в обмен на смягчение наказания будет не в пример труднее.
Локановским ребятам хватало ума не запугивать Магдалину в открытую — и меня тоже, — так как они понимали: если я начну ответную войну, меня уже будет не остановить. Но их намеки были достаточно прозрачны. Они ведь были там, где и она, а я — в клетке. И всякий раз, ко мне наведываясь, они словно невзначай заводили разговор о ней: «Твое дело плевое, пойял? Как два пальца обоссать. Скоро будешь со своей кралей. Как там ее? Магдалина? Шикарное имя. И сама ничё. Надо ей чёньть послать».
Магдалина приходила ко мне четыре раза в неделю.
Права на посещения в СИЗО мягче, чем в тюрьме, — еще бы, ведь ты невиновен! — а в федеральной системе, соответственно, мягче, чем в штатской. Прикасаться друг к другу не разрешается, но вас разделяет лишь длинный железный стол. Заключенный должен держать руки на столе, а вот твоя посетительница вольна делать со своими руками что угодно. После двух-трех недель ты забываешь о присутствии охранников. При известной ловкости можно успеть обменяться поцелуем или даже посмаковать во рту ее пальчики, прежде чем вас растащат охранники. Ее они выгонят, а к тебе в рот непременно залезет дантист. Зато официальные предупреждения о запрете новых свиданий — полное фуфло. Охранники, эти жалкие отщепенцы, всегда тебя выгородят, если надо.
С каждым визитом Магдалины, с каждым новым письмом я любил ее все сильнее. «В квартете мне часто говорят, что я сбиваюсь с такта. Сбиваюсь, да, потому что думаю о тебе. Но при этом я играю лучше, а не хуже, в моей игре больше жизни, поэтому у меня нет ощущения, будто я их подвожу. Лучше всего я играю, когда играю от сердца, а мое сердце — это ты. Я люблю тебя».
Считайте, что это из разряда идиотских романтических историй, когда толстуха пишет в тюрьму нашумевшему убийце, прикончившему свою жену, мне наплевать. Ее письма не дали мне сойти с ума. Ее визиты отвлекали меня от мыслей об этой вонючей дыре.
Магдалина разговаривала с Донованом чаще меня. Это он посоветовал нам порознь, что не худо бы нам пожениться, — тогда ей не придется свидетельствовать против меня. Я сделаю всё, сказала мне Магдалина. Всё, что угодно.
Я возражал. Я хотел, чтобы мы стали мужем и женой по-настоящему.
— Дурачок, — сказала она. — Мы уже давно, с третьего октября, муж и жена.
Судите сами. Лучше я все равно вам не растолкую. Разве можно объяснить, как выглядит солнечная поверхность?