— Закройте глаза и представьте место, в которое хотели бы попасть, — начал Грегор. — Вспомните или загадайте, куда хотите поехать… Любое место, где вам хорошо.
Боже праведный!
Доктор Эдвардс предупредила: когда я в первый раз в сознании испытаю хирургическую обработку ран, мне будет так больно, что даже морфий не спасет, даже увеличенная доза. Но я услышал только про «увеличенную дозу» и невольно улыбнулся, хотя под бинтами было все равно не видно.
Увеличенная доза начала действовать как раз перед тем, как меня повезли на процедуру, и я парил в прекрасном опьянении. Тут из коридора донеслись шаги Эдвардс в удобных и практичных туфлях, а потом появилась и она сама.
Доктор Эдвардс выглядела по всем меркам заурядно. Не красавица и не уродина, она сумела бы изобразить на лице нечто приятное, хотя едва ли стала бы заморачиваться. Волосы ее могли бы быть попышнее, расчесывай она их по утрам, но доктор лишь затягивала волосы в хвост — вероятно, из практических соображений, поскольку вряд ли следует допускать попадание случайного волоска на ожоги пациентов. Она была полновата и, как видно, в определенный момент попросту перестала считать калории. Казалось, она вжилась в свою обыкновенность, приняла ее или же решила, что не стоит слишком привлекать внимание пациентов к своей внешности, что в ожоговом отделении это, пожалуй, покажется оскорбительным.
Доктор Эдвардс кивнула пришедшему с ней санитару, румяному толстяку с крепкими мышцами, и вместе они переместили меня с кровати на носилки. Я взвизгнул точно резаный поросенок, в секунду осознав, насколько тело мое свыклось с неподвижностью.
Ожоговое отделение часто располагают в самом дальнем крыле больницы, ведь здешние пациенты слишком подвержены инфекциям и им не следует контактировать с остальными больными. Хотя, пожалуй, важнее другое обстоятельство: отдаленность ожогового отделения позволяет минимизировать вероятность для посетителей столкнуться со свежеподжаренным на вертеле человеком. Я отметил также, что процедурный кабинет находится в самом дальнем конце этого дальнего крыла. А к завершению сеанса осознал, зачем это сделано: чтобы остальные пациенты не слышали воплей.
Санитар переложил меня на наклонный стальной стол, гладкая поверхность которого была смочена теплой водой с лекарственным раствором. Доктор Эдвардс сняла бинты, обнажив кровавую плоть. Повязки полетели в металлическое ведро, и оно отозвалось глухим эхом. Эдвардс меня мыла, а сама кривила губы, болезненно подрагивала кончиками пальцев. Вода стала розовой.
Темно-розовый, светло-красный, темно-красный. Грязная вода струилась вокруг кусочков плоти, которые напоминали рыбьи внутренности на разделочной доске. Впрочем, то была лишь прелюдия.
При хирургической обработке ран — так называемом debridement — человека режут на части, иссекают максимально возможное количество плоти. Строго говоря, процедура заключается в удалении мертвых или инфицированных тканей из раны, чтобы на этом месте выросли здоровые ткани. Само слово практически в неизменном виде произошло от французского существительного debridement, буквально означающего «распряжка». Этимологию легко проследить: иссечение инфицированных тканей — это удаление чего-то стягивающего; представляется, как распрягают лошадь, снимают узду, которая сама по себе стягивает. Получается, посредством такой санации пациента освобождают от инфицированных, загрязняющих тканей.
У меня поражения были такой площади, что удалить разлагающиеся ткани можно было только отскребая практически все. Кровь моя брызгала на доктора Эдвардс, пятнала красным халат на груди, а доктор неким приспособлением, похожим на бритву, счищала с меня кожу — так ножичком снимают кожуру с картошки.
Доктор Эдвардс проводила… Нет, это слишком официально. Ситуация сблизила нас больше, чем самых страстных любовников, так почему не звать доктора по имени? Нэн проводила лезвием по моей спине длинными, скребущими движениями. Лезвие шуршало по телу, отделяя кожу. Единственным способом определить, что прибор уже достиг здоровых тканей, было попросту порезать насквозь. Если я вопил от боли, Нэн знала: она проникла достаточно глубоко, к неповрежденным нервным окончаниям. Как у Блейка в «Бракосочетании Рая и Ада»: «Никогда не поймешь, что значит «достаточно», пока не узнаешь, что значит "чрезмерно"».
Нэн выбрасывала лоскуты моей плоти в то же самое металлическое ведро, к грязным бинтам. Я словно наблюдал, как исчезаю: знамена моего существования срывало миллиметр за миллиметром. Боль и морфий вызывали удивительные видения: вот сенатор Джо Маккарти ревет: «Лучше мертвый, чем красный!»; вот плотник сколачивает кресты для распятия; вот восьмиклассники на уроке биологии взрезают животы лягушкам.
После завершения процедуры раневые поверхности следовало укрыть трансплантатами с трупов — хоть человечьих, хоть поросячьих. В принципе, какая разница, если мое тело отвергало и то и другое? Вполне логично, ведь эта временная кожа должна была только защищать меня от инфекции.
Меня все время заживо переплетали в новую кожу. Последующая санация гораздо тяжелее самих ожогов, ведь в ней отсутствует фактор внезапности (как в аварии). Я всегда знал, когда именно предстоит пытка. Я лежал в костяном брюхе и с ужасом ждал новых взмахов скальпеля, и сотни раз проигрывал в воображении грядущие процедуры.
Подачу морфия можно было регулировать самостоятельно (считалось, что меня это «укрепит»), и я лихорадочно жал на кнопку. Однако общее количество лекарства ограничили сверху с целью избежать передозировки — такое вот проклятое «укрепление».
К двадцати трем годам я сыграл более чем в сотне порнушек самого разного толка. Ранние съемки почти все примитивны, а вот несколько фильмов из тех, что снимались в последующие годы, я искренне считаю достойной работой.
Порнография совсем как любое другое дело: начинаешь с мелких контор и по мере улучшения собственного резюме двигаешься вверх. Поначалу я работал чуть ли не с режиссерами-любителями. Но ведь я и сам был любитель, я не успел осознать: секс — в кино или где угодно — это вовсе не тупой долбеж до достижения оргазма. Сексу я учился, как и все, — на практике; библиотеки в этом деле были бесполезны. Из практики, а не из теории я узнал, что нельзя искусственно ускорить развязку — иначе разочаруешь зрителя. Нельзя, впрочем, и равнодушно трахаться — это нагнетает скуку. Необходимо равновесие. Также я понял: не существует стандартного набора движений, к каждому партнеру нужен индивидуальный подход. Достичь гармонии реально, только прислушиваясь к сигналам человеческого тела.
Не хочу хвастаться, но я замечательно продвинулся в своей профессии. Это все заметили: спрос на мои услуги становился все выше, режиссеры меня снимали все более известные партнерши доставались все более талантливые, а доходы, росли Я прославился умением и преданностью делу как среди зрителей, так и в киношной среде. Наконец меня перестала устраивать работа лишь по ту сторону камеры, и я стал просить, чтобы мне поручали и другие обязанности. Работы было столько, что съемочные группы с удовольствием принимали мои услуги. Помогая устанавливать осветительные приборы, я расспрашивал, откуда операторы знают, как лягут тени. Я уже столь часто снимался сам, что, наблюдая, как режиссеры ставят сцену, иногда мог ввернуть дельное предложение. Порой у продюсера возникали трудности — то актриса в последний момент откажется, то камера сломается, — однако у меня хватало друзей в нужных кругах и часто удавалось решить проблему несколькими короткими звонками.