Заглушая общий смех и веселье, Конрад прокричал тебе на прощание:
— Все горит, если пламя достаточно сильное. Мир — всего лишь тигель!
И тогда я поняла, что делать.
Полезла под накидку и нащупала кулон. Крепко сжала в кулаке острие, которое благословил отец Сандер, и взмолилась о силе.
Подняла арбалет. Постаралась вспомнить твои наставления. Все дело в дыхании, говорил ты, успокоить дыхание, чтобы руки не дрожали. Вдох-выдох, ровнее, вдох-выдох, целься. Я проверила еще раз — убедилась, что стрела на месте. Верила, что сумею сделать единственный выстрел — первый и последний в жизни. Все дело в дыхании. Доверься стреле. Успокойся.
Я просила Господа направить стрелу ровно и точно, прямо тебе в сердце, минуя бурю и кондотьеров. Господи, помоги нам!..
И снова все как будто наладилось. С Рождества до Дня святого Валентина Марианн Энгел не занималась резьбой. Лишь однажды днем, в конце января, она спустилась в подвал и довела до ума горгулью, что оставалась незаконченной с тех пор, когда она потеряла сознание и попала в больницу. Покончив с этим небольшим делом быстро и без лишних эмоций, она снова полностью сосредоточилась на своем выздоровлении… и снова начала готовить.
С тех пор как меня выписали из больницы, она всего один раз устраивала экстравагантный пир: с японской кухней, в тот вечер, когда звучал рассказ о Сэй. Теперь же каждые три-четыре дня стала выходить за покупками, а потом на несколько часов исчезала в кухне. И всякий раз появлялась с целыми подносами изысканных блюд из определенной части света.
Особенно мне запомнился ужин по-сенегальски, редкий шаг за пределы кулинарных традиций Азии или Европы. На закуску у нас были фасолевые лепешки и жареные бананы, затем сладковатый рисовый суп на молоке под названием «sombi». Главные блюда: «ясса» — курица, замаринованная загодя, еще с ночи, а после обжаренная с луком и лимоном в горчично-чесночном соусе; «чебу-джен» — рыба в томатном соусе, с овощами, на подушке из риса, национальное блюдо Сенегала; мясное рагу «мафе» в арахисовом соусе, которое бывает из курицы, баранины или говядины (и, конечно же, Марианн Энгел приготовила все три варианта); морепродукты — креветки, тушенные с кусочками рыбы и зелеными бананами. На десерт она подала «Cinq Centimes», или «Пять центов» — «пятицентовые» ореховые печенюшки, которые часто продают на рынке, и «нгалах», сладкую кашу. Запивали мы все это соками из манго и баобаба, а закончили трапезу чаем. Кстати, к удовольствию, которое я получал от стряпни Марианн Энгел, прибавилась и самая искренняя радость — от того, что вытатуированные у нее на спине ангельские крылья снова распушились, от калорий.
Кажется, у всех все было хорошо, по крайней мере, в этом веке: здоровье Марианн Энгел шло на поправку, Саюри рассказывала, сколь успешным оказалось знакомство с родителями Грегора, а Грегор признавался мне за чашкой кофе, что почти уверен в том, что нравится Саюри.
Даже Бугаца была довольна, ведь хозяйка снова каждый день водила ее на прогулки.
Частенько по ночам мы с Марианн Энгел ездили к океану. Несмотря на полночный час и пронизывающий холод, на берегу обычно околачивались подростки — пили пиво и миловались с подружками. Марианн Энгел умело разводила костер и, пока пепелвзлетал в воздух, угощала меня снедью из непременной корзинки для пикника, в которую частенько складывала остатки очередного интернационального изобилия. Огонь она разжигала, пытаясь успокоить мой страх перед ним; уверяла, что я должен прийти к некоему взаимопониманию со всеми земными стихиями. В конце концов, они ведь никуда не денутся.
Я не мог бесстрастно смотреть на пламя, но почему-то меньше думал о собственной доле в горящей машине, чем о судьбе моего двойника из четырнадцатого века, пригвожденного к охваченной огнем стене. Я упрашивал Марианн Энгел завершить рассказ, она же призывала к терпению и все повторяла какую-то чушь о едином дне в безбрежной вечности. И рассказывала другие истории — явные выдумки, легенды о Творении и Армагеддоне, — но мне было все равно. Довольно того, что она сама в них верила.
А потом она оборачивалась к океану, вытягивала ноги и сокрушалась, что купаться еще слишком холодно.
— Что же, — говаривала она. — Кажется, весна наступит скоро…
Компрессионный костюм мне позволили снять в начале февраля, и мне представлялось, что я вынырнул из топкой трясины, в которой пробарахтался почти целый год. Маску и растяжитель для губ тоже сняли, и ко мне наконец-то вернулось мое собственное лицо, пусть и неузнаваемое по сравнению с прежним.
Я испытывал тревожное возбуждение, как бывает, если начинаешь с нуля. Выглядеть как я непросто: в нашей поп-культуре такое лицо ассоциируется только с Призраком Оперы или Фредди Крюгером из «Кошмара на улице Вязов» да еще с Кожаным лицом из «Техасской резни бензопилой». Такой, как я, конечно, может «уложить девчонку», но не иначе как топором.
Я колебался, медлил признавать это лицо своим, но должен был им овладеть: если не я, тогда оно само мной овладеет. Как говорится, в двадцать лет у человека такое лицо, каким наградил его Бог, но в сорок он выглядит так, как сам заслуживает. А если лицо и душа сплетены так, что лицо отражает душу, то, конечно, из этого следует, что и душа способна отразить лицо. Как это у Ницше: «…антропологи среди криминалистов говорят нам, что типичный преступник безобразен: monstruminfronie, monstruminanimo» (чудовище по виду, чудовище в душе).
Но Ницше ошибался. Я родился красивым и прекрасно прожил тридцать с лишним лет, и ни разу за все это время не позволил своей душе познать любовь. Моя безупречная кожа была как онемелый щит, влекущий женщин собственным сиянием и неизменно отражающий любые подлинные чувства, чтобы защитить владельца. Самые чувственные движения я выполнял механически: секс был лишь техникой; завоевания — моим хобби; тело мое работало постоянно, но с наслаждением — редко. Я знавал голых женщин, обнаженных же — никогда. Вкратце: я родился со всеми преимуществами, никогда прежде не доступными чудовищу, и самолично ими пренебрег.
Теперь броня моя растаяла и превратилась в сырое мясо раны. Броня красоты, с помощью которой я мог обособить себя от прочих людей, исчезла, сменилась новым барьером — уродством, — который удерживал людей на расстоянии, теперь уже помимо моей воли. На первый взгляд итог один, но нет, все оказалось не вполне так. Пускай сейчас меня окружало гораздо меньше народу, люди эти были гораздо лучше. Когда прежние знакомцы коротко взглянули на меня и бросились вон из ожоговой палаты, они оставили открытой дверь для Марианн Энгел, Нэн Эдвардс, Грегора Гнатюка и Саюри Мицумото.
Какой нежданный поворот судьбы: лишь после того как кожа моя сгорела начисто, я наконец обрел способность чувствовать. Только переродившись в нечто физически омерзительное, я смог краешком глаза ухватить красоту сердца; я принял это чудовищное лицо и гадкое тело потому, что они заставляли меня преодолеть ограниченность своей натуры, тогда как прежнее тело позволяло ее скрывать.