– Он очень добр ко мне, – сказала Лена. – У него золотое сердце, хотя, глядя на него, не скажешь.
– Вы правы, – согласился я. – Глядя на него, я бы этого не сказал.
Лена обиженно посмотрела на меня, и тут раздался сигнал домофона. Она поднялась. В комнату вбежала Брайс. Плотно прилегающие джинсы, шелковая ковбойская рубашка, тщательно расчесанные прямые светлые волосы, яркий макияж. Сейчас ей нельзя было дать четырнадцати лет, она выглядела неестественно взрослой, старше своей матери.
– Уже иду, – сказала Брайс в домофон, прежде чем подойти и обнять мать.
Она попрощалась с Моникой, потом повернулась ко мне, загадочно посмотрела и сказала:
– Думаю, мы еще увидимся.
– Безусловно, – ответил я.
– Я долго не задержусь, – пообещала она матери и выскочила за дверь.
– Чудесный ребенок, – заметил я.
– Она моя любовь, – сказала Лена. – Моя жизнь. Я сделаю для нее что угодно. Все случившееся когда-то стоит того, потому что у меня появилась Брайс. – Она секунду помолчала, снова сжала руки. – Наверное, у вас есть вопросы.
– Да, конечно, есть, – сказала Моника. – Но ничего страшного. Если хочешь, можем поговорить потом.
– Я даже не думала ни о чем все эти годы. Похоже на смутные воспоминания о фильме, который видела давным-давно и сейчас не можешь припомнить, кто играл главную роль.
– Тогда поговорим позже, – предложила Моника, – когда будешь к этому готова.
– Ты довольна своей жизнью, Моника?
– Наверное, да.
– Чем ты занимаешься?
– Работаю в офисе. У меня есть друг.
– Я рада, – сказала Лена. – Рада, что у тебя все складывается. Как мама с папой?
– Хорошо. Они несчастливы. Так и не смирились с твоим исчезновением.
– Если бы я осталась, становилось бы все хуже и хуже. Мне было жаль покидать их, но я должна была это сделать. Как объяснил Теодор, у меня отсутствовал выбор. Это был единственный способ.
– Единственный способ для чего? – спросил я.
– Спасти всех, – сказала Лена. – Спасти семью.
Подробности тех дней ускользнули из памяти Лены, воспоминания были нечеткими и отрывистыми. Она сохранила смутный образ матери. Отец, насколько она помнит, был крупным мужчиной, огромным. А она любила танцевать. Особенно любила концерты, сольные концерты. И свои красные туфельки. Она помнит, как была взволнована и вместе с тем испугана, когда пришла на телевизионное шоу. У нее сохранились некоторые воспоминания о радостных минутах детства, но отчетливее всего ей запомнился страх.
– Страх? – спросила Моника.
– Я никогда не могла от него избавиться, – ответила Лена.
Он всегда был с ней, огромный, сильный, тянущийся к ней, бьющий, хватающий, причиняющий боль. Трогающий ее. Трогающий там, где не должен был прикасаться. Заставляющий делать кошмарные вещи. Она не понимала, была слишком мала, чтобы понять, но даже тогда знала, что все это слишком ужасно, чтобы рассказать кому-нибудь, что он делал с ней сам и заставлял делать ее.
– Кто это был? – спросил я. – Это был Тедди? Тедди Правитц?
– Кто это?
– Теодор.
– Почему вы о нем так думаете и почему называете Тедди Правитцем?
– Тогда его так звали.
– Я этого не помню. Но нет, конечно, нет. Он никогда не прикасался ко мне. Он слушал. Теодор был единственным, кто меня слушал. Он был хороший, угощал конфетами, делал подарки и слушал. Я всем рассказывала, но никто мне не верил, никто. Я рассказывала маме, нашему священнику. Никто.
– А что же Ронни? – сказала Моника.
– Нет. Он тоже думал, что я все сочиняю. А Теодор мне верил. Он спас меня. Увез меня с собой.
– Кто знал, что Теодор взял вас с собой? – спросил я. – Кому Теодор рассказал?
– Никому. Ни маме, ни папе, ни своим друзьям. Никто не знал. Это была тайна. Теодор сказал, что если бы кто-нибудь узнал, то меня сразу вернули бы домой, и ничего бы не случилось, и я снова оказалась бы в его власти на всю оставшуюся жизнь. А если даже и поверили, то забрали бы из дома, его посадили в тюрьму, и семья была бы разлучена. Я не хотела, чтобы он попал в тюрьму, я только хотела, чтобы все прекратилось.
– Тебя обижал отец? – спросила Моника.
– Разве ты не знаешь, Моника? Разве ты не знаешь?
– Нет, не знаю, – ответила она.
– И слава Богу. Значит, это прекратилось еще до твоего рождения. Или это было только со мной, как я всегда предполагала. Больше всего меня пугало, что такое же может случиться с кем-нибудь еще. Но Теодор сказал, что единственный способ остановить это и защитить меня, защитить всех, не дать разлучить семью, – это сбежать. Что все прекратится, если он увезет меня, увезет в безопасное место.
– Кто это был, Шанталь? – спросила Моника. – Кто прикасался к тебе? Кто тебя обижал?
– Ты действительно не знаешь?
– Не знаю. Кто?
– Значит, это прекратилось. Для всех. Какое облегчение! Значит, я все правильно сделала. Я правильно сделала, что сбежала. Сделала правильно для всех.
– Кто это был?
– Мой брат, – сказала она. – Наш брат. Это был Ричард.
– Ричард?
– И никто не остановил его. Возможно, это была ревность. Возможно, он с этим родился, но никто его не остановил. Я хотела убить его, убить себя, пока не появился Теодор.
– Не понимаю, – сказала Моника. – Ричард?
– Он был намного больше меня, такой сильный и такой злой. Я не могла остановить его, просто не могла.
– О, бедняжка! – сказала Моника, Придвигаясь на диване ближе к Лене. – Бедняжка.
Она протянула руки к сестре, обняла ее, крепко прижала. Обе женщины расплакались. Свет тускнеет, камера отъезжает, музыка звучит громче.
– Вы долго жмете на кнопку звонка, это очень раздражает, – послышался голос Лу в громкоговорителе за закрытыми воротами поместья Перселла. – У меня уже разболелась голова. Чего надо?
– Посмотреть новый фильм, поговорить с хозяином.
– Он вас приглашал?
– Конечно, приглашал. Сказал приходить, когда захочу. Сегодня вечером будут хорошенькие женщины?
– На просмотр всегда приходят красивые женщины. Думаете, вам сегодня повезет, Виктор Карл?
– Почему бы нет?
– Я слишком плохо говорю по-английски, чтобы объяснить, почему вам не повезет.
– Хватит скромничать, Лу; по-моему, вы могли бы перещеголять самого Шекспира, будь у вас желание.
– Ну ладно, вы умнее, чем кажетесь, что, наверное, не так уж важно. Я впущу вас, но только не съешьте все мои канапе. Они только для приглашенных гостей.