— Так какие у тебя планы?
— Завтра еду в Дорсет, продолжу сбор материала для моего писателя. Потом на день или два вернусь в Лондон. Остановлюсь здесь, если не возражаешь. На следующей неделе — опять в Венецию.
Я был уверен, что любой другой в ситуации, подобной той, повел бы себя так же, как я. Меня спровоцировали — именно так. Она стала щеголять передо мной своим новым кавалером. Да еще так скоро после нашего разрыва. А он был ее — нашим — лектором. Какая мерзость!
— Как будешь добираться? До Дорсета.
— Поездом… два с половиной часа, от Ватерлоо до Дорчестера.
Я дождался, когда он выйдет из здания колледжа, и последовал за ним домой. В метро держался вне поля его зрения, сел в соседний вагон, спрятался за газетой. Я шел за ним от станции «Финсбери-парк», отставая от него каждый раз, когда он замедлял шаг или, как мне казалось, собирался оглянуться.
— Где остановишься?
— Пока не решил. Наверно, в какой-нибудь дешевой гостинице или, может быть, в пабе.
Перед тем как он свернул за угол, я натянул маску. Чистое позерство, но тогда я считал, что в этом есть смысл. В то утро я зашел в захудалый магазин одежды, купил там безобразную нейлоновую куртку с капюшоном, спортивные штаны и кроссовки. Я также надел черные перчатки из искусственной кожи.
— Что будешь делать там?
— Наведу кое-какие справки.
Я огляделся. Вокруг никого. Отлично.
— В какой части Дорсета?
— В городке под названием Уинтерборн. Это в пятнадцати милях от Дорчестера, по дороге на… Как же это?.. Бландфорд-Форум.
Когда он повернул ключ в замке, я подскочил к нему сзади, обхватил его за шею. Он попытался вывернуться, но я держал его бульдожьей хваткой; он перебирал руками, как насекомое лапками. Я решил, что подавать голос рискованно, и жестом велел ему отдать мне свою сумку.
Он бросил портфель на землю и сказал, чтобы я забирал все, что захочу. Лишь бы не трогал его самого. Жалкий придурок. Его рыжая борода тряслась, в серых глазах застыл страх. И как только Элайза могла польститься на это трусливое безнадежное ничтожество?
Я убрал руку с его шеи, и он повалился вперед, словно тряпичная кукла, жадно хватая ртом воздух, как утопающий, вынырнувший из воды. Уверен, я мог бы прикончить его на месте. Может, и следовало. Но вместо этого я схватил его за правую руку, скрутил ее за его спиной и переломил, как куриную дужку. Хруст ломающейся кости доставил мне удовлетворение. Я толкнул его на землю, он заскулил. Смеясь, я осмотрел содержимое его портфеля, взял кредитную карту, деньги и убежал. Удаляясь, я слышал, как он слабым голосом зовет на помощь. Но я уже скрылся в переулке, где снял с себя тренировочные штаны, куртку с капюшоном, переобулся, сдернул с головы маску, все засунул в рюкзак и вновь превратился в милого порядочного старательного студента: джинсы, белая рубашка, черные туфли из мягкой кожи, которые предусмотрительно взял с собой. Если полиция меня остановит, я прикинусь несведущим. Никто не поверит, что я мог совершить насилие.
* * *
В итоге родителям я решил не звонить до отъезда из Лондона. Не хотел слышать про свои выпускные экзамены. На что мне это знать теперь? Какой бы диплом у меня ни был, отец, я был уверен, все равно останется недоволен. И говорить с ним было бесполезно, он был просто псих.
Мы сидели за обеденным столом. Мама попыталась придать ужину нотку торжественности, поэтому на столе были красивый столовый сервиз, свечи, ножи с рукоятками из кости, хрустальные бокалы. Накануне моей поездки она приготовила блюда итальянской кухни, и ее лазанья оказалась вполне съедобной. Мы выпили несколько бокалов белого просекко, потом бутылку хорошего красного вина. Застольная беседа текла по узкому спокойному руслу, не сбиваясь на такие опасные темы, как мое прошлое или будущее, и все шло к тому, что мы проведем приятный вечер, по окончании которого мама расцелует меня в обе щеки, а с отцом мы обменяемся крепким рукопожатием и расстанемся, пожелав друг другу на прощание всего самого наилучшего. Идиллическая атмосфера изменилась в мгновение ока.
Мама принесла тирамису — любимый десерт отца — и поставила блюдо перед нами на стол.
— Какая красота! — воскликнул отец. — Пальчики оближешь!
Вероятно, мне следовало поддержать его, хотя бы одобрительно хмыкнуть, но я думал о Венеции, о своей новой работе в качестве учителя английского языка, о том, как я буду писать роман. В общем, я витал в облаках.
Должно быть, отец попытался передать мне кусочек десерта, но я этого не замечал до тех пор, пока не услышал, как он грохнул тарелкой о стол.
— Ты в своем репертуаре! — вдруг выпалил он. — Ни о ком не думаешь, кроме себя! Мама так старалась ради тебя, а ты хоть бы спасибо ей сказал.
— Питер, прекрати, ну же, в самом деле…
— Прости, Салли, но я не стану молчать. Не позволю, чтобы он относился к тебе — к нам — вот так. Ему нужно преподать хороший урок.
— Простите? — опомнился я. — Я что-то пропустил?
— Ты прекрасно понимаешь, в чем дело. Почему ты просто не попытаешься — хотя бы не попытаешься — быть нормальным человеком?
— Дорогой, перестань. Для Адама это последний вечер, и я хотела, чтобы мы посидели хорошо — все мы.
Глаза отца пылали гневом.
— Не защищай его. Вспомни, как ты расстроилась, когда узнала, что он натворил.
— Питер, не надо, не сейчас…
— Нет, мам, — перебил я ее. — Если отец хочет высказаться, не стоит ему мешать. Он явно не в духе, так что пусть уж лучше выпустит пар…
Последнюю фразу я произнес с нескрываемым презрением, будто она выражала все его жизненные принципы.
— Ладно, — кивнул он. — Я скажу, что меня беспокоит, если тебе и в самом деле это интересно. Мне даже думать страшно о том, что ты сделал. Когда отец Элайзы позвонил мне, я ушам своим не поверил. От стыда сквозь землю готов был провалиться. Ты поступил отвратительно, но самое ужасное, что ты даже не раскаиваешься в своем поступке. У тебя вообще есть совесть, Адам?
— Питер, успокойся… ты же так не думаешь, честно. Ну же, извинись немедленно. Иначе Адам решит…
— Господи, Салли, неужели ты не понимаешь? Мы уже втолковывали ему это сотни раз, он просто не хочет слышать. Я почти жалею, что Элайза не обратилась в полицию, как на том настаивал ее отец. Зачем только она его выгородила? Может, нам самим посадить его в тюрьму?
— Что за вздор ты несешь?! Ты же так не думаешь, — сказала мама. В ее глазах стояли слезы.
— Ему бы это пошло на пользу. По крайней мере, хоть раз в жизни он ответил бы за свои поступки.
Несколько секунд все молчали. Мама, стараясь не расплакаться, смотрела в стол. Потом резко встала, бросила салфетку на стул.
— Если б ты не держался с ним, как чужой, ничего бы этого не случилось, — проговорила она и ушла на кухню.