— Ты написал на меня, — прогнусавил Борд и ощупал ухо. — Черт тебя возьми, ты на меня написал!
Он осторожно сел, побаиваясь, не сломаны ли ребра, изучающе посмотрел на окровавленную руку и снова потрогал ухо.
— Мочка оторвана? — спросил он хриплым голосом, сплевывая кровью. — У меня оторвалась мочка, Тронд?
Старший брат опустился на корточки и осмотрел рану.
— Нет. Рана глубокая, конечно, но ухо цело.
Борд рассмеялся. Сначала Тронд решил, что он плачет. Но нет, брат смеялся, потом закашлялся, поднялся на колени и корчился от смеха, продолжая сплевывать кровь.
— Что это с тобой такое? — простонал он, справившись с истерикой. — Ты никогда меня не бил. Ты же никогда не мог даже повалить меня на землю. Ты вообще хоть раз в жизни дрался?
— Держи, — сказал Тронд, протягивая ему руку.
— Подожди. У меня все болит. Я лучше сам.
У него ушло несколько минут на то, чтобы встать на ноги. Тронд молча стоял и смотрел на него, его руки безжизненно висели вдоль тела.
— Хуже всего эта моча. Какая гадость... — сказал Борд и осторожно потряс ногой. — У тебя все равно остается железное алиби.
— Что?
— Всего полтора часа, — прошамкал Борд, осторожно пробуя передний зуб.
— Что?
— Я поклянусь, положив руку на Библию, что ты был в центре Осло в половине одиннадцатого и около полуночи. Ты не успел бы незамеченным съездить сюда и вернуться обратно за это время.
— Я мог вызвать такси.
— Тогда таксист заявил бы в полицию.
— Я мог вести сам.
— Твоя машина стоит у родителей. Все парни это знают, они забирали нас там.
— Я мог украсть машину.
— Черт бы побрал это ухо, — зажмурившись, сказал Борд. — Ужасно болит. Надо зашивать?
Тронд наклонился поближе:
— Может быть. Я могу отвезти тебя в травматологию.
— У тебя все равно есть алиби, Тронд.
— Да. Я был на мальчишнике в «Смугете». Весь вечер.
Борд осторожно облизал разбитую губу.
— Хорошо, — сказал он, кивая.
Они смотрели друг на друга. Это все равно что смотреть в глаза самому себе, подумал Тронд, хотя брат был избит и весь в крови. Левый глаз у обоих чуть косил, цвет — голубой с зелеными вкраплениями — был одинаковый. Складка во внутреннем углу глаза, как у монголоидов, мама всегда говорила, что в Норвегии это редко встречается. Даже брови, такие светлые, что лоб казался голым, были один к одному. Он чуть не убил брата, и сам не знал почему. И еще меньше понимал, как ему это удалось: Борд был сильнее, быстрее и гораздо смелее.
— Хорошо, — повторил Борд, вытирая под носом. — Ты был на мальчишнике целый вечер. Пусть будет так.
Он похромал по направлению к двери гостиной.
— И мы не будем больше об этом говорить, — сказал он, полуобернувшись. — Но никто не поверит, что ты убил Вибекке, Тронд. Я думаю, ты должен все рассказать полиции. Я могу поехать с тобой, если хочешь.
— Я весь вечер был на мальчишнике, — как можно более уверенно ответил Тронд. — Так что мне нечего рассказать полиции.
Борд пожал плечами и захромал дальше.
Он шел в спальню, чтобы конфисковать самые дорогие брюки Тронда, — взамен своих, обмоченных. Его невеста, Терезе, могла их подшить. Брюки были самой малой компенсацией, которую он мог потребовать.
— Ну надо же, измочалил просто... — удивленно бормотал он.
Визит к Ивонне Кнутсен получился неудачным. Медсестра уже в коридоре предупредила Ингер Йоханне: больная отказывает в визите почти всем, только зять и внучка всегда желанные гости.
Женщина в белом была права. Ивонне Кнутсен неподвижно застыла в кровати, стоявшей посреди пустой комнаты. На одной из стен косо висела выцветшая литография в поломанной рамке. У кровати стоял деревянный стул. Яркое низкое солнце, слепившее глаза Ингер Йоханне, когда она подъезжала к больнице, превратилось в матовую полоску над горизонтом, чуть видимую сквозь грязные оконные стекла. Ингер Йоханне не удалось добиться от Ивонне Кнутсен ничего, кроме «будьте любезны, уйдите», после чего больная отвернула лицо и, очевидно, заснула.
— Я очень сожалею, — сказала медсестра и, утешая, положила руку ей на плечо, когда она вышла из палаты, как будто там лежала мать Ингер Йоханне и ждала своей смерти.
Дорога домой была ужасна. На трассе Е18 она проколола шину. Когда Ингер Йоханне нашла наконец место, где можно было остановиться, шина была разрезана на длинные резиновые полоски. Дождь усилился. Она успела промокнуть насквозь, устанавливая домкрат.
В конце концов, опоздав почти на час, она добралась домой.
— Рассеянный склероз — отвратительная болезнь, — шептала Ингер Йоханне Ингвару, поудобнее устраивая подушку для кормления. На ней был спортивный костюм, и она держала у груди полусонную Рагнхилль.
— Ты все болезни считаешь отвратительными, — тихо ответил он.
— Нет, не считаю.
— Нет, считаешь. — Он добавил чайную ложку меда в ее чашку с чаем и долго его размешивал. — Пей. Там имбирь, должно помочь.
— Он слишком горячий. Вдруг Рагнхилль неожиданно пошевелится, и я его пролью...
— Вот так, — решительно сказал он, поднимая младенца на руки. — Она уже наелась. Пей, а то заболеешь. Хочешь, я добавлю немного вина?
— Нет, спасибо. На нее больно смотреть.
— Согласен. Я разговаривал с ней сразу после убийства.
Ингер Йоханне поднесла чашку ко рту.
— Ну давай, рассказывай, — попросил Ингвар, усаживаясь на диван напротив нее.
Она поджала ноги и положила подушку под поясницу.
— У Фионы двое детей, — начала она.
— Но у Фионы... одна дочь.
— Да. Но она точно родила двоих детей.
Рагнхилль срыгнула. Ингвар уложил ее на плечо, лаская маленькую спинку.
— Я ни черта не понимаю, — признался он.
— Я тоже, — сказала Ингер Йоханне.
Она потянулась за бумагами, которые он ей дал, когда она, насквозь промокшая, вернулась домой. Нижний лист до сих пор был влажным.
— В медицинской карточке, в которой описываются беременность и роды Фионы, ее называют первородящей. Но я могу заверить тебя, врач или акушерка после первого же осмотра могут определить, что женщина уже рожала. — Она снова положила бумаги на стол и уселась поудобнее. — Это несложно. Но в карточке об этом не сказано. Фиорелла родилась с помощью кесарева сечения, и оно было плановым. Насколько я могу понять из карточки, Фиона страдала страхом перед родами, поэтому было назначено кесарево на заранее определенную дату, и я не вижу никаких других оснований для этого, кроме чисто психологических.