У самой аппарели я посветил на погоны, потом на лицо.
— Опознали? — крикнул я по-русски.
— Вы один, Ваше Высокопревосходительство?
Я оглянулся.
— Один.
— Можете идти.
Аппарель застучала под ногами. Вертолет был знакомым — тот же «Сикорский», их кругом полно.
— Капитан Светляк?
— Он самый. Не надо здесь светить, Ваше Высокопревосходительство.
— И не собираюсь. Без чинов. Кто-то ранен?
— Капитан Лермонтов ранен. И один германский солдат был ранен и скончался.
Черт…
— А что во втором вертолете?
— То же самое.
— Капитан Лермонтов, где вы?
— Здесь… — голос у самой кабины. — Выкарабкаюсь.
Я бы не стал это утверждать. Пулевые ранения — коварная штука.
— Здесь неплохая аптечка. Жить можно.
— Я сейчас вернусь.
Я спустился обратно на землю, отошел от вертолета.
— Граф Секеш, где вы?
— Здесь… — он появился из темноты. — Кстати, я не граф. Я бастард.
— Тот, кто служит, кровью подтверждает свой титул, — сказал я, — разве это не так? Мне нужно поговорить с кем-то из дворян. Если это вы, извольте выслушать.
Заминка.
— Я слушаю вас. Как это говорят по-русски… за неимением гербовой…
— Сударь, вы либо дворянин, либо нет, определитесь, — перебил я.
Это непростой выбор, и сказать «я дворянин» не так-то просто. Это накладывает определенные обязательства. Братство дворян — невидимое братство, и если мы говорим, что мы лучше и достойнее простых людей, значит, так и должно быть. Не предай, не урони честь, воюй за свою страну, не солги одному из своих. Дворяне, конечно, есть разные, но среди нас все знают, кто есть кто. Тот, кто предал, становится изгоем для нас и насмешкой, а то и предметом ненависти для простолюдинов.
— Я дворянин по крови, — сказал Секеш, — слушаю вас.
— Сударь, один из моих людей ранен. Нужно эвакуировать его.
— Это невозможно.
— Даю слово чести, мы не будем ничего предпринимать во вред вам.
— Вы не будете предпринимать ничего во вред нам? — издевательски переспросил Секеш.
— Сударь, вы знаете, что произошло в Риме? Это часть Европы, это город, из которого пошла Европа, и он сгорел в атомном огне. Раньше такого не было, а теперь есть, и остается только гадать, где еще взорвется. Долгие девяносто лет мы поддерживали мир, но становится все хуже и хуже. Вы не доверяете нам, а мы — вам. Мы плетем интриги друг против друга, наши улыбки стали лицемерными, а на деле мы только и думаем, как причинить друг другу вред.
— Вы меня этим не купите, — перебил Секеш, — выполните наши условия, никто не пострадает, вот и все. Мне бойня нужна не больше, чем вам.
— Сударь, вы так ничего и не поняли, — сказал я. — И вы, и я дворяне. И для нашей чести будет ущербом отступить. Что для вашей, что для моей. Мы не можем уйти отсюда, пока не разберемся между собой. И сколько бы жизней это ни стоило — это надо сделать. Но скажите мне, разве не в ваших силах сделать так, чтобы между нами было как можно меньше крови?
Секеш промолчал.
— Клянусь, я мог бы сказать, что отдам вам кого-то из заложников, но это бред — торговаться людьми, опускаясь до уровня террористов. Мы просто отпустим их, как только разрешим все вопросы, клянусь…
— Итак? Принимайте решение!
— Хорошо, — сказал Секеш, — эвакуируйте своего человека. На одного будет меньше.
Он не знает, сколько человек в вертолетах, понял я. Не знает. Если бы знал — возможно, пошел бы уже на штурм.
Я подошел к одному из своих вертолетов. Уже привычно осветил лицо.
— Сколько вас?
— Трое.
— Мне нужен санитар. Как будет неразбериха — выметайтесь из вертолета…
«Пятьдесят девятый Сикорский» — черный, как закопченная сковородка, без единого огня, взлетел, давя на уши совсем не обычным для вертолетов шипением — как у электрички, только сильнее. В небе было полно самолетов, и своих и чужих, это было видно по вспышкам сопел.
Я смотрел на все это с аппарели захваченного немецкого «мессершмита». Потом спустился вниз, посветил под днище.
— Убирайтесь. Иначе кину гранату…
Не дожидаясь ответа, вернулся в вертолет. Нажал на клавишу — пошла вверх аппарель, отсекая нас от мира.
— Оружие и бронежилет есть?
— Сколько угодно. Вон там сложено.
Я надел на себя трофейный германский бронежилет, проверил трофейный германский пистолет-пулемет. Взял еще и винтовку, лишней не будет.
Если кто-то думал, что нас станет на одного человека меньше, он сильно ошибался. Я и стану четвертым.
Включил фонарик, посветил по салону: теперь, когда аппарель закрыта, — можно. Черт, и почему я не удивлен…
— Капитан, вы не против нашего небольшого тет-а-тета с этим господином? — Я указал на штатского, держащегося за голову.
— Воля ваша, господин адмирал, извольте…
Мы нашли место ближе к хвостовой аппарели, сели друг напротив друга на откидные сиденья для парашютистов. Они тут побортно, как в самолете, а не вертолете, и ногами не цепляешься…
— С причудами нынче жизнь, господин генерал-лейтенант, верно? — сказал я. — Играет нами как хочет.
— Выпить есть? — поморщился Ирлмайер.
— Извольте. — Я протянул фляжку. Ирлмайер хлебнул из горла, не наливая в стаканчик.
— Коньяк…
— Чем богаты. Предпочитаете рейнское?
— Предпочитаю сдохнуть… — Ирлмайер хлебнул еще, — не возражаете?
— Отчего же, угощайтесь. Мы, русские, люди хлебосольные. Только от радиации это не спасет. Тут нужно красное вино. Старое, доброе красное вино. Один большой стакан вечером, только настоящего. Говорю вам как бывший наместник Персии.
— Спасибо. Учту. Как вы спаслись?
— От людей, которым вы приказали меня убить? Божьей помощью.
— Я не отдавал такого приказа.
— Перестаньте. Я был вам нужен для того, чтобы двери виллы Полетти распахнулись перед вами, чтобы не пришлось их штурмовать. Только для этого. И знаете, за это я на вас даже не в обиде. Работа есть работа. И каждый выполняет ее в меру своей испорченности.
Ирлмайер вернул мне флягу, выхлебав весь обогащенный ионами серебра коньяк:
— Благодарю. Как у нас говорят, самая последняя скотина заслуживает свою кружку шнапса в холодный день.
— Хорошая пословица. Я не могу припомнить русскую, поэтому отвечу итальянской мудростью. Герцога Козимо Медичи Старого. «Сказано, что мы должны прощать своих врагов, но нигде не сказано, что мы должны прощать своих бывших друзей». Как вам?