Из футляра Саша достал медную фигурку обнаженной женщины.
– Какая прелесть! – Оля восхищенно рассматривала тонкую старинную работу. – А что это? – спросила она, когда Саша протянул ей крошечный ключик.
– Пирожок-то с начинкой, – пояснил Саша. – Ты ей животик открой.
Строки на животе статуэтки распахнулись, и Оля восхищенно вскрикнула:
– Господи! Прямо чудо!
Она разглядывала малыша, свернувшегося клубочком в животе у медной женщины, и сразу вспомнила Вьюгину. Ее счастливые и гордые глаза, когда она демонстрировала ей свое произведение – полуторамесячную дочку.
– Саш, – сказала она. – А давай ребеночка родим.
– Непременно, – веселился Белов.
– Саш, я серьезно, – сказала она еще тише.
– Серьезно? – Саша тяжело замолчал.
Она, ничего не говоря, сидела и просто смотрела на мужа. Просто смотрела.
– А если серьезно, – медленно начал Саша и взял ее руку в свою. Беременная красавица стояла между ними. – То пока подождем.
Олины глаза наполнились слезами. Она уже не в первый раз начинала этот разговор, но Белов всякий раз сворачивал на шутливый тон. Сегодня он впервые говорил на эту больную для нее тему серьезно.
– Оль, не время. Подожди, все у нас будет, – увещевал Саша, а сердце его сжималось от тоски. Ведь она просила так редко. А ребенок… Он сам мечтал о ребенке. Но теперь, когда его обложили, как волка, красными флажками, теперь, когда начиналась серьезная война, ребенок – это была роскошь. Непозволительная роскошь. – Все у нас будет маленькая, потерпи! – тоскливо повторил он.
Оля поднялась из-за стола:
– Поехали!
– Ты чего? А утка? А чай с пирожными в кунжуте?
– Сыта. По горло, – резко ответила она.
Сашин взгляд из нежного стал жестким. Ох, как не любила Оля такой вот его взгляд! Она сразу пошла на попятную, села за стол, поправила салфетку:
– Ладно, Белов. Проехали. Утку берем с собой. А где же наш чай?
– Сейчас принесут. Да вон – уже несут, – и, пока Оля отвернулась, он быстро спрятал фигурку в пакет. Сам дурак. Вместе с Пчелой-оригиналом.
Про то, как на Пчелин подарок – эротический набор отреагировала Людочка, он решил сегодня Оле не рассказывать.
Остров Схирмоникуг – в переводе это означает очи черного монаха или что-то в этом роде, – можно было бы назвать раем на земле. Если бы только здесь не было так холодно. Ветра начинались с середины октября и зверствовали до середины апреля. Летом здесь было чудно. Посему сюда и устремлялись по уикендам толпы голландцев с материка, чтобы пообщаться с так называемой дикой природой. Прелесть ее определялась несколькими основными параметрами. Невероятными по красоте приливами и отливами. Тем, что на три тысячи жителей было всего десять автомобилей, которые курсировали между портом и двумя деревушками на противоположных оконечностях острова. Тем, что главным и исключительным транспортным средством здесь был велосипед. А также наличием огромного количества бесхозным ручных фазанов. Они были гораздо менее пугливыми, чем обычные домашние курицы.
Именно здесь Вадик Ухов и решил затаиться, надеясь переждать самое страшное. Он пока не знал, чего ему конкретно бояться и поэтому боялся всего. И всех. Гюнтера с его бандитами. Макса, с его, мягко сказать, неприятными вопросами, на которые у Вадика ответа не было. Просто потому, что этих ответов не было, вовсе. Кто кого в этом деле подставил, Вадик и самому себе не мог объяснить. Как не мог понять того, почему его не пристрелили вместе с теми двумя уральцами. И в этом ему чудилась какая-то дьявольская ловушка.
Хорошо, он хоть по извечной советской привычке заранее успел обналичить деньги, полученные за стиральный порошок.
Бросив все, в том числе и любимый красный «Форд», он, меняя поезда и направления, добрался до самого севера Голландии. И спокойно вздохнул, лишь сев на паром, который и довез его на этот остров. Конечно, Вадик слегка замаскировался. Глупо, но так ему было немного спокойнее. Усы он сбрил под ноль, а волосы перекрасил. Хотел из брюнета стать блондином, а вышел рыжим. Ну и ничего, так он больше походил на среднестатистического голландца.
На острове Вадик снял маленький домик, из второго этажа которого прекрасно просматривался пирс, куда по утрам и вечерам причаливал паром.
Но что делать дальше, он не знал. И просто сидел у окна и осматривал окрестности в подзорную трубу. Это было чуть ли не единственное из того, что он прихватил из дома. Когда-то, в лучшие времена, он купил эту трубу в магазине на Рембрандт-плейн.
Он выбирался лишь за продуктами и газетами. А к нему заходили только почтальон и молочник. Почтальон кидал в ящик всякую рекламную чепуху. Зато молочник каждое утро, ровно в восемь ноль ноль звонил в его дверь, и в обмен на пару гульденов оставлял творог и молоко. По сути, это был единственный человек, с которым Вадик хоть как-то общался. Если еще не считать кассиршу в супермаркете.
В общем, Вадика Ухова больше не существовало. А был лишь финский студент Арве Куресмяки. Именно так, под именем своего однокашника-эстонца, он и подписал договор с хозяином дома.
Пока все было спокойно. Но Арве-Вадик все равно понимал, что долго так не продержится. Надо было немного отдышаться перед тем как свалить куда-нибудь в Америку. А лучше – в Австралию.
В Душанбе Космоса встретили как какого-нибудь заезжего хана из дружественного государства. Чуть ли не ковровую дорожку к самолету подкатили. До дома Фары они ехали кавалькадой из доброго десятка машин.
Лето здесь было еще в полном разгаре. Конец октября напоминал разгар нашего августа. Воздух был пропитан такими необыкновенными ароматами, что с непривычки от них могла просто закружиться голова.
Дом Фархада располагался прямо посреди абрикосовой рощи, на берегу журчащего ручья. Все здесь было непривычно. Парадные комнаты с дорогой европейской мебелью соседствовали с типично восточными помещениями со старинной утварью и низкими диванами, покрытыми старинной ручной работы коврами.