Отданная целой армии массажисток, которые сделали ее тело благоуханным, педикюрш, парикмахерш и гардеробщиц, молодая женщина посчитала более мудрым пассивно отдаться им в руки. Во всяком случае, будет полезно приблизиться к калифу… да так близко! Кто мог сказать, не удастся ли ей добиться какого-то влияния на него? А что касается… обстоятельств, в которые она попадала из-за близости с калифом Гранады, – по этому поводу Катрин больше не роптала. Ей предстояла война за Арно, а в борьбе любые средства хороши.
* * *
Калиф Мухаммад VIII, сидя со скрещенными ногами на диване, с восхищением рассматривал стоящую перед ним Катрин. Молодая женщина была уверена, что найдет в старшем брате Зобейды высокомерного, глубоко циничного мужчину, в некотором роде Жиля де Реца с чертами де Ла Тремуя…
А принц Мухаммад никак не походил на образ, который она ждала увидеть. Ему было лет тридцать пять, его густые волосы, не скрытые под тюрбаном, и короткая ухоженная бородка были темно-русыми, а светлые глаза выделялись на смуглом лице. Мухаммад отложил свиток, на котором при помощи тростниковой палочки писал в тот момент, когда вошли Катрин с Мораймой.
Мухаммад ничего не говорил, пока Морайма, пав перед ним ниц, рассказывала ему о радости, охватившей новую одалиску, когда она увидела, что была избрана в первую же ночь, и молчал, когда она стала расхваливать красоту и нежность Света Зари, жемчужины страны франков, блеск ее глаз с аметистовой глубиной, гибкость тела… Но когда, поднявшись, старуха еврейка захотела снять покрывала из муслина, он остановил ее властным жестом и приказал:
– Удались, Морайма. Я позову тебя позже…
И они остались вдвоем. Тогда калиф встал. Он был не очень высок, ноги его казались слишком короткими по сравнению с мощным торсом, облаченным в зеленого шелка халат, подпоясанный широким поясом с крупными изумрудами. Подходя к молодой женщине, он улыбнулся:
– Не дрожи. Я не желаю тебе зла!
Он говорил по-французски, и Катрин не скрыла удивления:
– Я не дрожу. Но откуда вы знаете мой язык?
Улыбка обозначилась четче. Мухаммад был теперь совсем близко от молодой женщины, и она могла вдыхать легкий аромат вербены, исходивший от его одежды.
– Монарх должен сам понимать послов. Толмачи слишком часто неверно исполняют свой труд… или продаются! Один пленник, святой человек из твоей страны, обучил меня этому языку, когда я был еще ребенком.
Длинные и тонкие пальцы Мухаммада стали снимать покрывало, которое скрывало голову. Он делал это медленно, мягко, с утонченностью любителя искусства, который открывает, развертывает драгоценное произведение, с давних пор ему желанное. Нежное лицо под короной золотых волос появилось под маленькой круглой тюбетейкой, расшитой мелким жемчугом, потом изящная шея. Упало еще одно покрывало и еще одно. Морайма со знанием дела истинной художницы, для которой желание мужчины не имеет никаких секретов, надела на Катрин много покрывал, зная, с каким удовольствием ее хозяин будет их снимать одно за другим. Под множеством легких лепестков на Катрин были только широкие плиссированные шаровары, сделанные из такой же вуали и подхваченные на щиколотках и на бедрах жемчужными нитями, заплетенными в косички. Молодая женщина не двигалась. Она давала возможность тонким рукам действовать по их усмотрению, и они по мере того, как исчезали покрывала и толщина их уменьшалась, делались все более ласковыми. Ей хотелось понравиться этому симпатичному человеку, который проявлял себя нежным по отношению к ней, не прося ее при этом, в конце концов, ни о чем, кроме часа удовольствия… того самого удовольствия, которое Жиль де Рец взял у нее силой, которого цыган Феро добился при помощи зелья и которое она сама отдала Готье. Столько мужчин прошло в ее жизни! И этот, конечно, не был из них наихудшим.
Скоро муслин пал на лазуритовые плиты гигантскими лепестками роз. Руки калифа ласкали теперь обнаженное тело Катрин. Потом Мухаммад отходил на несколько шагов, чтобы получше ее разглядеть в мягком свете золотых ламп. В черной глубине высоких кипарисов в саду запел соловей, и Катрин вспомнила о том соловье, которого она услышала, переступив порог высоких красных ворот Аль Хамры. Может быть, это был тот же маленький певец?..
Навстречу песне соловья мягко раздался в темноте голос Мухаммада:
Я розу зари в саду сорвал,
И песнь соловья поразила меня.
Любовью к розе, как я, он страдал,
И утро страдало от слез соловья.
Я долго ходил по аллеям печальным,
Пленник той розы, того соловья…
Стихи были прекрасны, и низкий голос калифа придавал им еще большее очарование, но стихов он не дочитал. Мухаммад приблизился к Катрин и припал к ее губам. Затем поднял молодую женщину на руки и унес в сад.
– Место розе среди ее сестер, – прошептал он. – Я хочу сорвать тебя в саду.
Под сенью жасмина, на мраморных плитах у зеркальной воды, в которой отражались звезды, были разложены подушки. Мухаммад опустил на них Катрин, потом с нетерпением сорвал с себя халат и отбросил его. Тяжелый пояс с изумрудами упал в воду и исчез в ней, а калиф не сделал ни движения, чтобы его удержать. Он заключил в объятия молодую женщину, вздрагивавшую, но не сопротивлявшуюся причудливому колдовству, таившемуся в этом человеке, в этой великолепной, утопавшей в ароматах ночи, которую нежной музыкой сопровождали шепот воды и пение соловья. Мухаммад был опытным любовником, и Катрин послушно отдалась его нежной игре, под волнами сладостного удовольствия гоня от себя чувство вины и разбавляя его пополам с чувством мести, которое тоже не было для нее лишено своего особого вкуса.
И большое зеркало воды, в котором отражался тоненький серп серебристой луны, вдруг затихло, чтобы лучше отразить двойной образ слившихся тел.
* * *
– Отдай ветру аромат букета, сорванного с твоего лица, я стану дышать ароматом тропинок, которых касаются ноги твои… – шептал калиф на ухо Катрин. – Словно ты замешена на цветах из этого сада, Свет Зари, и твой взгляд чист, как прозрачны его воды. Кто же научил тебя любви, о, самая благоуханная из роз?
Катрин благословила тень от жасмина, что скрывала их и сделала незаметной внезапно проступившую краску у нее на лице. Калиф был прав, она любила любовь, и, если ее сердце отдано было только одному-единственному на свете мужчине, тело ее могло ценить изощренные ласки мастера искусства сладострастия. Она сказала с некоторым лицемерием:
– Я твоя рабыня, о господин мой, и я только подчиняюсь тебе.
– Правда? Я надеялся на большее, но для такой женщины, как ты, я смогу и подождать сколько понадобится. Я научу тебя меня любить сердцем так же, как и телом. Здесь у тебя не будет другого занятия, кроме того, чтобы каждую ночь давать мне еще большее счастье, чем накануне.
– Каждую ночь? А другие твои жены, господин?
– Кто же, испробовав божественного гашиша, станет довольствоваться безвкусным рагу?
Катрин вспомнились дикие глаза Зоры. Мухаммад предлагал ей роль фаворитки, и Катрин догадывалась, что угрозы Мораймы не удержат египтянку на пути к убийству, если с Катрин калиф забудет всех прочих женщин, и Зору в частности.