Утром, когда нежная азиаточка, измученная бурно обретенной чувственностью, еще спала в нашей широкой семейной кровати, я достала из-за образа Казанской Божьей Матери шкатулку с моими безделушками и перед уходом поцеловала девочку в ее чистый лобик. Нет, я не жалела ни о чем, но и продолжения не желала. Я же не знала, что мои обидные слова про молодых дружков Алсу запали в подозрительный Федин мозжечок и он перед отъездом на всякий случай поставил в спальне скрытую камеру! Не знала я и того, что отец Яков уговорил своего прихожанина — вице-президента Академии наук Полумесяца пристыдить Лапузина, и тот, испугавшись огласки в научных кругах, пообещал выбросить мне десять процентов от общего имущества. Алсу позвонила в тот же вечер и умоляла о новой встрече. Я сказалась больной, нам нельзя было видеться, я чувствовала, как во мне медленно распускается смертельная орхидея запретной неги. Отцу Владимиру о случившемся я рассказывать не стала. Зато отец Яков, выслушав, долго хохотал и признался, что в его исповедальной практике такого случая еще не было. Да, брошенные жены мстили в сердцах с сантехниками и лучшими друзьями, но чтобы затащить в постель любовницу мужа! Ха-ха! Он посерьезнел и наложил на меня епитимью: покаянный канон и десять земных поклонов перед сном…
— И все? — удивился Кокотов.
— А чего вы хотели? Не отлучать же меня от церкви! Мой друг, не будьте гомофобом!
— А Алсу?
— О, она звонила снова и снова, говорила, что не может без меня жить. Я пошла к психоаналитику. Он отнесся к случившемуся очень серьезно, предупредил: связь надо немедленно прекратить, посоветовал поскорее найти мужчину, который по-настоящему взволновал бы меня, а также рекомендовал самокодирование по нейролингвистическому методу. Видите: эти плакатики напоминают мне каждый миг, что я люблю мужчин, и только мужчин. Нет, я не хочу назад, в страну заблудившихся женщин. Но это так трудно, Андрюша, так мучительно! Мне жаль Алсу. Девочка сошла с ума. Вот, смотрите!
Наталья Павловна взяла со столика свой красный мобильник, нашла непринятые вызовы и показала автору «Заблудившихся в алькове»:
Алсу
Алсу
Алсу
Алсу
Алсу…
И так до бесконечности…
— А вот еще, — она вскрыла эсэмэску. — Читайте!
Кокотов прочел:
Всю меня обвил воспоминаний хмель,
Говорю, от счастия слабея:
«Лесбос! Песнопенья колыбель
На последней пристани Орфея!»
Дивной жадностью душа была жадна,
Музам не давали мы досуга.
В том краю была я не одна,
О, великолепная подруга!
— Она не без способностей, — заметил писодей.
— Это Софья Парнок. Я дала Алсу почитать…
— Кто?
— Возлюбленная Марины Цветаевой. Неужели не знаете?
— Я не расслышал… А вы разве еще встречались? — ревниво удивился Андрей Львович.
— Всего один или два раза. Не помню. Какая разница? — нахмурилась Обоярова. — А потом вернулся Лапузин и увидел то, что подглядела скрытая камера. Сказать, что он пришел в ярость — не сказать ничего. Алсу в одной ночной рубашке выгнал на улицу, и ее тут же отчислили из университета. Пришлось снять девочке квартиру. Запись он показал Полумесяцу, и тот согласился, что мне не следует давать ни копейки! За мной стали ходить какие-то уголовники. Я испугалась, продала побрякушки, заплатила Эдуарду Олеговичу, спряталась в «Ипокренине», старалась реже бывать в Москве… И вдруг, вообразите, встречаю здесь вас! Ну разве ж это не Господь навел? Теперь ты знаешь все. Хватит слов! Иди ко мне!
Наталья Павловна выскочила из кресла, сорвала, отбросила прочь кофточку, навсегда вышагнула из плиссированной юбочки и осталась в одном алом галстуке, делавшем ее невообразимо голой. Нагота бывшей пионерки, правда, на миг озадачила Кокотова. Стройный девичий торс с задорно вздернутыми сосками был словно ошибочно приставлен к мясистым бедрам матроны, а могучее поросшее лоно внезапно напомнило писодею сон про «коитус леталис». Справа он заметил шрам, похожий на большую белесую сороконожку — такие водятся в пещерах, куда не проникает свет.
— Это после аварии! — перехватив его взгляд, объяснила она. — Я еще не рассказывала? Потом… Все потом! У меня шейка титановая…
— Что? — насторожился Андрей Львович.
— Шейка бедра. Разденься! Скорей! Иди ко мне!
— Иду!
Автор дилогии «Отдаться и умереть» почувствовал, наконец, готовность к вторжению, стремительно выскочил из одежды и пошел на Наталью Павловну…
— Нет, погоди! — вдруг вскрикнула Обярова. — Что-то не так…
— Что не так?! — обемлел Андрей Львович, ощутив в паху тянущий холод, как при спуске в скоростном лифте.
— Без него нельзя…
— Без кого? — растерялся писодей, опуская глаза.
— Где же он?
— Кто-о-о?
— Наш трубач! Ах, вот ты где, малыш! — Она нашла на столе фаянсовую фигурку и поставила ее на тумбочке рядом с кроватью. — Теперь хорошо! Теперь правильно! Ну, иди же ко мне! Скорей! Я больше не могу!
Режущая глаза яркость заоконного утра наводила на мысль о том, что завтрак уже закончился, а жизнь бессмысленна. Казнясь, Андрей Львович зарылся лицом в подушку и решил лежать так до самой смерти. Он чувствовал себя чем-то вроде олимпийского факелоносца, который готовился к своему звездному часу всю жизнь, но в последний момент споткнулся и выронил из рук торжественную горелку, не сумев возжечь спортивный огонь.
«Позор, господи, какой позор!» — снова забарабанил в висок черный дятел отчаянья.
Восстанавливая хронику гибельной ночи, писодей вспомнил, что симптомы непригодности он уловил в себе еще в процессе предварительных «ляс», как любит выражаться Федька Мреев. Потом, шагнув на Обоярову, будто на дзот, Кокотов весело почувствовал, что все, кажется, образовалось. Неуверенность вернулась во время «лабзури», когда, рухнув на скрипучую кровать, два целующихся тела бурно готовили друг друга к взаимному счастью. Обнимаясь, автор «Преданных объятий» снова обнаружил в своем организме небывалую странность: словно бы из его мужского механизма выпала, затерявшись в складках простыни, самая необходимая пружинка.
«Сейчас все будет хорошо! — мысленно убеждал он себя. — Главное об этом не думать!»
Изображая безрассудную страсть и всячески затягивая неглавные ласки, Андрей Львович с чуткостью лозохода прислушивался к своим чреслам, надеясь на чудо, но чем дольше прислушивался, тем бесполезнее становился. Вскоре и Обоярова почувствовала, что герой ее первых эротических фантазий нетверд в намереньях. Она изобретательной лаской старалась помочь ему, шепча сначала слова ободрения, потом утешения — и тем самым лишь усугубляя неподъемное отчаянье Кокотова. Бедный рыцарь лежал навзничь, смежив веки, и мысленно обшаривал закоулки своей плоти в поисках пропавшей силы. Однажды, приоткрыв глаза, он увидел при неверном лунном свете наклоненную, ритмично движущуюся прическу Натальи Павловны. Затем его мучающийся взгляд пал на трубача: фаянсовое личико маленького негодяя было искажено торжествующей ухмылкой. В испуге писодей снова зажмурился.