— Конфиденциальная? Значит, вы меня втемную использовали? Да если бы я знал… Мы уходим! — Режиссер рванулся к двери, увлекая за собой Кокотова, словно смерч — неосторожного путника.
— Погодите, стойте, Дмитрий Антонович, старики-то не виноваты! Надо спасать «Ипокренино»! — Лицо Кеши исказилось чувством мучительной ответственности — такое бывает у голливудского актера, когда он перекусывает наобум проволочку атомной бомбы, подложенной под родильный дом.
Игровод остановился у самой двери, испытующе посмотрел на вероломных соратников, скрипнул зубами, затем вернулся, сел в кресло и стал раскуривать погасшую трубку. Кокотов, предъявляя свою жизненную самостоятельность, потоптался у выхода и тоже остался.
— Ну, и как спасать будем? — спросил Жарынин, пыхнув дымом.
— Судиться! — объявил молодой Болтянский. — Но хотелось бы знать, сколько акций скупил Ибрагимбыков?
— А разве это не известно? — удивился Дмитрий Антонович.
— Откуда? Может, вы знаете, а я — нет, — улыбнулся правнук. — Начнем с вас, Аркадий Петрович.
— Почему с меня?
— Вы брали в долг у Ибрагимбыкова, Сколько акций вы передали ему под обеспечение займа?
— Я не хочу, чтобы начинали с меня! — тихо крикнул директор и отвердел щеками.
— Ладно, начнем с вас, Гелий Захарович! У вас был пакет в тридцать процентов. Надеюсь, они целы?
— Я не желаю, чтобы начинали с меня! — Создатель Змеюрика гордо откинул голову.
— Почему?
— Не желаю…
Соавторы переглянулись.
— Господа, господа! — с мягким психотерапевтическим нажимом воззвал Кеша. — Не надо сердиться. Я никого не хочу обидеть. Хорошо, начнем с меня.
— Почему с вас? — насторожился Жарынин.
— Все очень просто. Четвертый пакет, как вы помните, остался у ветеранов, и общее собрание передало его Совету старейшин, который возглавляет…
— …Ян Казимирович, — кивнул игровод.
— Правильно! — продолжил правнук. — Но после того как уволили последнего охранника…
— Кризис… — шепнул в свое оправдание Огуревич.
— …Дедушка, опасаясь за целость акций, передал их мне на ответственное хранение, ибо из сейфа фирмы «Дохман и Грохман», где я имею честь служить, украсть акции невозможно. Но чтобы у вас, господа, не возникало никаких сомнений, я привез их с собой. Вот они…
Кеша набрал шифр на замочке и, открыв портфель, вынул оттуда папочку — тоже с шифровым замком, Кокотов прожил без малого двадцать лет при капитализме, но ни разу не держал в руках акций (что, возможно, и к лучшему). Он ожидал увидеть пачку красивых бумаг с гербами, серпами и колосьями, наподобие «чемадуриков» или облигаций госзайма, которые берегла до самой смерти бабушка. Но законник извлек из папки всего один листок с печатями-подписями и протянул его почему-то Жарынину со словами:
— Прошу убедиться!
— Все верно! — подтвердил игровод после того, как, водрузив на нос китайчатые очки, осмотрел листок со всех сторон. — Тридцать процентов ЗАО МСУ «Кренино».
— Кто еще хочет удостовериться? — спросил Кеша, пряча драгоценный документ в папку, а папку — в портфель.
— Мы вам верим, — сдобным голосом отозвался Огуревич.
— Тогда я повторяю вопрос, — ободряющая улыбка покинула лицо юриста, а голос зазвучал сурово. — Сколько у Ибрагимбыкова наших акций? Сколько? Аркадий Петрович, начнем все-таки с вас!
— Были трудности… Стариков надо кормить… Я вынужден… Вы же знаете… — проблеял директор.
— Сколько? — рявкнул Жарынин.
— Двадцать.
— Отдали или осталось?
— Отдал, — тихо ответил директор и отвернулся, ища поддержки у Блаватской.
— Так. Теперь вы, Гелий Захарович, — строгим учительским голосом спросил правнук.
— Хм… У меня возникли финансовые неприятности. Судебные расходы. Иски. Консультации. Брюссель — дорогой город. И потом, мое семейное положение… — На лицо Меделянского легла тень нежности.
— Как выразился Сен-Жон Перс, молодая жена — это иллюзия бессмертия в постели… — игриво заметил Жарынин.
— Попрошу без комментариев! — насупился отец Змеюрика. — А когда заблокировали счета, я не мог платить адвокату… — закончил он, теряя весь свой величественный вид.
— Сколько?
— Двадцать. Отдал.
— Кому?
— Ибрагимбыкову…
— Что-о-о?! — взревел режиссер.
— Аркадий Петрович рекомендовал мне его как честного человека…
— Я заблуждался… Он внес спонсорский взнос в нашу школу «Путь к Сверхразуму»… — захныкал директор.
— В вашу школу! В вашу! — совсем рассвирепел Жарынин. — Высший разум мог бы объяснить, что аферисты именно так и втираются в доверие к лохам вроде вас!
— Плохо, — покачал головой Кеша. — Сорок процентов акций в руках Ибрагимбыкова!
— Пятьдесят… — всхлипнул Огуревич.
— Почему?
— Я звонил Жменю и спрашивал, где его акции.
— Что он ответил?
— Он ответил, что современный русский театр пребывает в таком чудовищном состоянии, что если бы Станиславский встал из могилы и сходил в «Театр.doc», то пришел бы в ужас, снова лег в гроб и попросил забить крышку намертво…
— Я ничего не понял! — На Кешином лице появилось растерянное недоумение, как у европейца, читающего китайскую газету. — Продал или нет?
— Вы, наверное, хороший юрист, — надменно откинулся в кресле Жарынин, — но нашего мира совсем не знаете. Продал. Можете не сомневаться. Я с этим жучилой давно знаком. Он смолоду такой: если сделает какую-нибудь гадость, обязательно вспоминает Станиславского или Мейерхольда…
— М-да… Выходит, пятьдесят на пятьдесят. Все будет зависеть от суда.
— Кто судья? — спросил Меделянский.
— Доброедова.
— Честная?
— В рамках закона.
— А кто у Ибрагимбыкова адвокат?
— Шишигин. Адвокат он, конечно, никакой, но заносить умеет, — пояснил правнук.
— Что умеет? — не понял Кокотов.
— Деньги судьям заносить, — растолковал режиссер. — И скорее всего, уже занес…
— Не факт, — возразил Гелий Захарович. — Такие, как Шишигин, обычно говорят, что занесли, а сами ждут суда. Если выигрывают, оставляют деньги себе, если проигрывают, возвращают клиенту и объясняют, мол, процессуальные оппоненты заплатили больше… Я знаю…
— И сколько же теперь заносят? — Автор «Жадной нежности», чтобы не выглядеть простаком, придал голосу оттенок рутинного любопытства.
— Ну, это зависит от масштабов дела, — ответил Кеша. — Если, скажем, делят добывающую отрасль или военно-промышленный комплекс, могут занести миллионы.