— Господи, как живые… — повторял он, переходя от портрета к портрету.
Боксер-охранник, бывший у него консультантом по всем вопросам, включая искусство, наклонился и шепнул шефу:
— Большой талант!
— Сам вижу! — огрызнулся Сам. — Где автор?
Анита и Манана под руки подвели к нему упирающегося Кирилла:
— Вот он!
— А меня так сможешь нарисовать?
— Смогу…
— Молодец! У тебя будет свой музей! У Глазунова есть, у Шилова есть, у Цинандали есть, у Бессонова есть, у Андрияки есть. И у тебя тоже будет! — торжественно объявил Сам, обнимая художника. — Для такого искусства музея не жалко!
Затем он оглянулся, ища глазами столичного олигарха Тибрикова, который всегда дежурил сзади на всякий случай, но в этот момент, чувствуя недоброе, попытался спрятаться за чужие спины.
— Отдашь ему своего Шехтеля! — приказал Сам, имея в виду знаменитый особняк на Никитской.
— Как прикажете! — помертвев, охотно согласился олигарх.
— А ты… — Он заметил в толпе Черевкова и ткнул в него пальцем, — поможешь, если чего надо пристроить или перепланировать. Понял?
— Будет сделано! — рявкнул Константин Федорович.
Ошпаренный счастьем начальственного внимания, он даже на время забыл про вероятную измену жены. Анита же тем временем бросилась целовать благодетелю руки. И было за что! Настал ее звездный час. Буквально за мгновенье никчемный муженек, мазюкавший пошлой пастелью убогие портретики, вдруг превратился в богатого и значительного человека! Шутка сказать: под личный музей, даром, градоначальник только что отвалил ему особняк Шехтеля в центре Москвы! А ведь кроме картин там можно разместить ресторан, туристическое бюро, отделение банка, косметический салон… да мало ли что еще туда можно всунуть.
— Спасибо! Спасибо! — шептала Анита, целуя руки дающего.
— Ну, будет, будет… — пробормотал градоначальник.
Гордясь своей любовью к искусству, он быстро направился к выходу, но вдруг вернулся, обнял Кирилла и пожаловал его тюбетейкой с царский лысины. Все так и ахнули, смятенные такой небывалой наградой, а ручной олигарх Тибриков, ни разу не удостоенный подобной чести, заскрипел зубами.
— Носи и помни! — сказал Сам и снова пошел к дверям.
Ему еще предстояло довести до микроинфаркта парочку прорабов да закошмарить нескольких глав районных управ.
За градоначальником двинулась вся разношерстая свита. Справа, выпрашивая персональную выставку в Манеже, пристроился Бессонов, слева смертельно оскорбленный Тибриков умолял вместо Шехтеля отдать художнику что-нибудь попроще, например цокольный этаж Военторга, который после реконструкции стал похож на дешевое надгробие.
— Нет, Шехтель! — остановившись, отрубил Сам. — И смотри у меня!
В результате этой внезапной остановки случилось замешательство: один беспардонный телевизионщик с наплечной камерой, наткнувшись на каменную спину боксера-тяжеловеса, отшатнулся и нечаянно толкнул под руку Черевкова, а тот в свою очередь от неожиданности плеснул вином прямо на белую рубашку Кирилла, ошарашенного случившимся. Все, конечно, лицемерно закричали: «К счастью, к счастью!» И только Юлия, предчувствуя непоправимое, с ужасом смотрела на красное пятно, медленно расплывавшееся на груди любимого… Ну, как?
— Хорошо! Даже — очень! — искренне одобрил Андрей Львович, поражаясь изобретательной фантазии соавтора.
— Что ж, обед мы заработали. Надо возвращаться.
Тут как раз туча заволокла солнышко, парк потемнел, липы тревожно зашелестели, повеяло хладным осенним сумраком, тело покрылось дрожью, а сердце затомилось в предвкушении материнского тепла хорошей русской водки.
— По рюмке? — предложил игровод.
— Не откажусь! — обрадовался писодей.
Соавторы, увлеченные творческим прорывом, к обеду припозднились, но в номер все-таки заскочили и хлопнули перцовки. Пробегая по оранжерее, они встретили Веронику. На изменщице был черный велюровый спортивный костюм, выгодно обтягивавший ее гимнастическое тело. Автор «Преданных объятий» с удовлетворением отметил то, что старался прежде, в браке, не замечать: ноги мерзавке достались явно коротковатые, и сейчас, когда она была не на каблуках, а в спортивных тапочках, это сразу бросалось в глаза. Кокотов изобразил лицом брезгливую отстраненность и собирался молча пройти мимо, однако Жарынин нарочно остановился, раскланялся, поцеловал ручку, рассыпался в комплиментах:
— Такая красивая женщина — и одна! Ай-ай-ай! Это опасно! Гелий Захарович рискует…
— Здесь? В «Ипокренине»? Бросьте! — улыбнулась Вероника и, не глядя на Кокотова, произнесла через силу: — Здравствуй, Андрей!
— Добрый день! — буркнул писодей, разглядывая кактус и недоумевая, почему синий цветок никак не завянет.
— Да, здесь! — подхватил игровод. — Это очень опасное место! Я знаю одного талантливого юношу, который прибыл сюда почти девственником и за неделю стал матерым донжуанищем…
— Уж не ты ли это, Коко? — прыснула вятская обманщица.
— Я сюда работать приехал, — желудочным голосом ответил Андрей Львович.
— А где же наш повелитель пресмыкающихся? — полюбопытствовал режиссер.
— Повелитель уехал в Москву — с Шерстюками договариваться, — с едва уловимой брезгливостью сообщила Вероника.
— Если будет скучно, милости просим… Развеселим!
— Спасибо, но я сюда обычно приезжаю, чтобы побыть одной. До ужина!
Проводив влипчивым взглядом удаляющиеся ягодицы Вероники, Жарынин дружески хлопнул соавтора по плечу:
— Не журитесь, коллега! Радуйтесь, что избавились от нее! Зачем вам лишняя дюжина рогов?
…В опустевшей столовой Татьяна с нарочитым шумом собирала со столов посуду и, увидев опоздавших, неприветливо блеснула золотым зубом: мол, вы бы еще завтра пришли, сочинители! Под пальмой, на месте скандального Жукова-Хаита, сидел тихий, гладко выбритый, аккуратно причесанный незнакомец в потертом джинсовом костюмчике и пестрой рубашке с отложным воротником. Попивая компот, он с симпатией разглядывал панно Гриши Гузкина и морщил интеллигентное лицо, когда злая официантка швыряла грязные тарелки или приборы с особым грохотом.
— Здравствуйте, коллеги! — Незнакомец вежливо привстал и даже сделал такое движение рукой, словно приподнял шляпу. — Отличный сегодня денек!
— Великолепный! — кивнул Жарынин, усаживаясь.
— Здравствуйте, — эхом отозвался писодей, уверенный, что где-то уже видел этого человека.
— Бабье лето, — сообщил джинсовый, чуть пришепетывая. — Помните, у Марика Животинского?
Ах, бабье лето!