За разговором они спустились по каменным ступеням. От недвижных вечерних прудов, похожих на заполненные водой пропасти, тянуло прохладой и теми сложными запахами тайной глубинной жизни, которые становятся ощутимыми только вечером, на закате. Малиновый шар уже наполовину утонул в розовых облаках, собравшихся, как прибойная пена, у самого горизонта. Верхушки старинных лип весело золотились, заглядывая за окоем, но нижние ветви были по-ночному темны и сумрачны.
Наталья Павловна, еще минуту назад оживленная, озорная, погрузилась в задумчивость.
— У вас неприятности? — осторожно спросил Кокотов.
— Да, пожалуй…
— Вы разводитесь?
— Вам уже рассказали?
— Нет… Просто… Услышал…
— Да, развожусь. Вы ведь тоже разводились?
— Два раза.
— Один раз с этой… с Обиход. А во второй раз?
— С Вероникой.
— Опасное имя! Скорее всего, разводились не вы с ней, а она с вами. Так ведь?
— Да, она нашла себе богатого.
— Дурочка! Богатые не женятся, а заводят жен. Огромная разница! Многие понимают это, когда уже поздно. Вы все еще любите ее?
— Нет, конечно! — ответил Андрей Львович с такой решительностью, что Обоярова поглядела на него со снисходительной улыбкой.
— Не спешите! — сказала она. — Любовь как инфекция: может прятаться в каком-нибудь закоулке души или тела, в одной-единственной клеточке сердца, а потом вернуться. Страшно вернуться! Если любовь зацепилась в душе — это полбеды. А вот если в теле… Плохо, очень плохо!
— Почему? — удивился писатель.
— Потому что с душой еще можно договориться. Трудно, но можно. А с телом — никогда!
— А ваша инфекция где прячется? — беззаботно спросил Кокотов и напрягся в ожидании ответа.
— Нигде. Я никогда не любила своего последнего мужа — ни душой, ни телом. Мы были партнерами, в том числе деловыми. Мама очень хотела, чтобы я вышла за него замуж. Вы помните мою маму?
— Нет…
— Не может быть! Она же устроила в пионерском лагере грандиозный скандал на родительский день. Из-за грязного постельного белья в спальне девочек. Ну?!
И он сразу вспомнил красивую строгую женщину, совавшую в нос бедной Людмиле Ивановне скомканную нечистую простыню:
«Это что — ночлежка? Ночлежка, я вас спрашиваю? А что дальше? Вши? Дальше — вши, я вас спрашиваю?!»
«Почему вши? Завтра банный день. А ноги они перед сном не моют, не хотят!» — лепетала, оправдываясь, несчастная воспитательница.
«Что значит — не моют?! Что значит — не хотят?! Заставить!»
«Как?»
«Силой!» — крикнула женщина, ее тонкое, красивое лицо исказилось, а на скулах заиграли мужские желваки.
«Ну не бить же детей?» — спросил пионервожатый Кокотов, пряча за спину свернутую газетку.
«Мою неряху можете бить. Разрешаю!»
— Мама заставила меня выйти за Лапузина, — вздохнула Наталья Павловна. — Заместитель директора академического института, доктор наук, генетик. И как раз развелся. Я тоже… Мама сказала: «Сделай хоть раз по-моему. Не повторяй моих ошибок!» И я подумала: «Два неудачных брака, один по любви, другой по великодушию, — этого вполне достаточно!» Понимаете, мой папа был джазовым музыкантом, очень талантливым и демонически красивым. Его зажимали. Знаете, в музыкальном мире — страшные интриги. Он жутко пил и обвинял во всем, конечно, советскую власть. В конце концов папа нас бросил, эмигрировал в Штаты и умер, развозя пиццу. Меня вырастил отчим, известный физик. Мама познакомилась с ним, когда брала у него интервью. Я сделала по-маминому… Это был мой третий брак…
Некоторое время молчали. В пруду тяжело всплескивали рыбы. Кокотов думал о том, что если бы у него была такая мама, он женился бы, ни пикнув, на ком угодно.
— А первый раз — по любви? — наконец спросил Андрей Львович.
— А как же еще! Рассказать?
— Да, — кивнул автор «Кентавра желаний», испытывая сердцем неуместную ревность.
— О, вы хотите знать обо мне все?
— Да!
— Как писатель или как мужчина?
— Как человек.
— Умный ответ! А вы хорошо подумали?
— Хорошо.
— Но ведь вы тогда не сможете в меня влюбиться!
— Смогу, — угрюмо пообещал он.
— Нет, не сможете! Ну да это и к лучшему.
— Почему?
— Потому что «любить иных тяжелый крест…»
— Да, любовь — это самый мучительный способ быть счастливым…
— Роскошная мысль. Ваша?
— Нет, Сен-Жон Перса… — зачем-то соврал Кокотов.
— Ну хорошо — слушайте! Моего первого мужа звали Денис, Дэн. Нет, погодите! — Наталья Павловна достала из бокового кармана плоскую фляжку с золотой монограммой, жирно блеснувшей в свете фонарей, отвинтила крышечку и сделала красивый глоток.
«Коньяк! — почуял писатель. — Дорогой!»
— Хотите?
— Если только немножко, — согласился Андрей Львович и деликатно, стараясь не касаться губами горлышка, булькнул.
— Итак, в первый раз я влюбилась в вас, — придав голосу насмешливую эпичность, начала Обоярова. — Рассказать? Ладно, не буду. А во второй раз я втюрилась в каратиста с черным поясом. Он руководил подпольной секцией. Карате ведь было строго запрещено, но если очень хочется… Сначала нас тренировал Шоркин. Вы сейчас упадете!
— Почему?
— Потому что Шоркин был мужем Людмилы Ивановны.
— Какой еще Людмилы Ивановны?
— Ну боже мой, воспитательницы первого отряда — вашей напарницы!
— Не может быть!
— Да!
— Откуда вы узнали?
— Он принес на тренировку фотографии с подпольного соревнования. А на снимке рядом с ним стояла Людмила Ивановна. Я спросила: кто это? И он с неудовольствием ответил: жена.
— Мир тесен, как новый полуботинок. А почему с неудовольствием?
— Ну что вы! Такой ходок был! Ни одной молоденькой каратистки не пропускал, ко мне тоже пристраивался, но я была идейная девочка, с целью…
— С какой целью?
— Сейчас расскажу. А Шоркин закончил плохо. Одна дурочка из нашей секции, несовершеннолетняя, от него залетела. Прибежали родители — и он исчез. Тогда появился Дэн, мой будущий муж. Он сразил меня на первом же занятии — вышел к нам обнаженный по пояс. Ах, какой у него был торс! Играла каждая мышца. Добавьте к этому неподвижное красивое лицо, длинные, почти до плеч темные волосы и черные глаза, полные нездешнего, печального знания. В перерывах между тренировками он, сев лотосом, тихо и бесстрастно говорил нам о карме, сансаре, медитации, сверхзнании… В общем, плел чепуху, какую сейчас можно прочесть в любой бульварной газетенке. Но тогда мы восторженно ловили тайные слова. Девчонки шептались, что Дэн дал обет целомудрия. Ну как после всего этого не влюбиться? Он работал в котельной истопником. Ах, какая романтика для девочки из академической семьи! Точнее, числился… Вместо него по очереди дежурили парни из нашей подпольной секции. За это начальник ЖЭКа (небескорыстно, конечно) разрешил оборудовать в большом бесхозном подвале спортзал и маленькую комнатку, почти келью — для Дэна. Туда-то я к нему однажды и пришла…