– Ну, ты идиота-то невежественного из меня не делай, не надо, – заявил Константин Михайлович в обычной своей хамской манере. – Я книжек не меньше тебя прочитал. Случаев, когда преступник пользовался препаратом, принадлежащим жертве, действительно много описано. Но чтобы попросить жертву достать яд, а потом этим ядом ее отравить – это уж, знаешь… Все равно что заставить человека самому себе могилу копать или петлю на веревке вязать. То, что убийца Галактионова мог так поступить, его, конечно, не украшает. Но ты-то, ты-то как до этого додумалась? Хрупкое существо, глазки голубенькие, волосики беленькие, личико нежненькое, обидчивая, как мимоза, ты же у нас всех жалеешь и за всех переживаешь. Думаешь, мне это не известно? Еще как известно. Так как же тебе, такой доброй и хорошей, приходят в голову такие гадкие мысли и чудовищные предположения, а? Чтобы до этого додуматься, надо обладать изощренным умом и ненавидеть людей, а ты их любишь. Или не любишь, а только притворяешься?

– Константин Михайлович, вы напрасно стараетесь меня обидеть, – ответила она, пытаясь говорить спокойно и с трудом сдерживая клокотавшую в ней ярость. – Если вы поставили это своей целью, то давайте будем считать, что вы ее достигли, и начнем наконец нормально работать. Я не люблю, когда мужчины, даже если это следователи городской прокуратуры, обсуждают мою внешность, да еще с употреблением уменьшительно-ласкательных суффиксов. Я знаю, что вы меня не любите, вы терпеть меня не можете, но вешаться от горя я не собираюсь. И поскольку ни вы, ни я в ближайшее исторически обозримое время увольняться не собираемся, давайте возьмем себя в руки, потому что нам все равно придется вместе работать, и не один раз. Мы можем с вами как-то договориться и прийти к общему знаменателю или вы считаете, что это в принципе невозможно?

– Слушай, Каменская, ты, по-моему, совсем свихнулась на своем самолюбии, – последовал невозмутимый ответ следователя. – Я же тебя хвалю, дурочка, ты что, не поняла? Хвалю! Я же тебе сказал, что ты молодец. Чего ты взъелась-то? Ну, язык у меня такой, могла бы и привыкнуть уже, не первый месяц меня знаешь.

– А что вы со мной, как с ребенком… – Голос ее неожиданно сорвался, и она всхлипнула.

– Так ты ребенок и есть. У меня дочка старшая почти такая, как ты. Тебе сколько? Лет двадцать семь? А мне сорок шесть, я тебе почти в отцы гожусь. Так что напрасно ты обижаешься.

– Мне тридцать четыре. Тридцать пять скоро будет, – ответила она, шмыгая носом.

– Ладно врать-то!

– Ей-крест, Константин Михайлович, хоть у кого спросите, все знают. Хотите, паспорт привезу показать?

– Да ты выглядишь как пацанка. Эликсир молодости пьешь?

– Нет, голодаю и живу без забот. Ни семьи, ни детей, одна работа. Вот и весь секрет.

– Ну ты даешь, – искренне восхитился Ольшанский. – Ладно, прости, если что не так. Давно хотел с тобой поговорить, даже через Доценко тебе передавал, да ты как-то не реагировала на мои намеки. Мир?

– Мир, – облегченно вздохнула она. Слава богу, хоть здесь уладилось.

Сетунов раздобыл для Галактионова две ампулы с цианидом. Интересно знать, куда делась вторая? В квартире у Шитовой ее не было. Дома у Галактионова и на его рабочем месте в банке яда тоже не нашли. Ну и где он? Вопрос был чисто риторическим, потому что ответ был очевиден: вторая ампула с цианидом осталась у убийцы. Как это у Бернарда Шоу? Кто шляпку спер, тот и тетку пришил. У кого найдется ампула, тот и убийца.

8

Предсмертную записку Григория Войтовича читали четыре человека: его мать, приехавшие по ее вызову врач и работник милиции, а также следователь Олег Николаевич Бакланов. Миша Доценко рассудил, что лучше всего текст письма должен помнить следователь, ибо он наверняка прочел его не один раз. Начать нужно с него.

Но разговор со следователем прояснил не многое. Текст он помнил плохо, уверял, что письмо было невнятное.

– Какое-то бессвязное бормотанье, – говорил он Мише. – Вроде, я виноват, но я не виноват, и моя вина огромна, но это не моя вина… Что-то в таком роде.

– Постарайтесь припомнить, откуда у вас возникло ощущение, что письмо невнятное? – терпеливо спрашивал Доценко. – Может быть, в нем были пропущенные слова и вам трудно было уловить смысл фразы?

– Вроде нет.

– Может быть, были незаконченные, оборванные на середине предложения?

– Нет, кажется, не было такого.

– Может быть, в письме были слова, которые вы не поняли? Специальные термины, неизвестные вам названия?

– Да, кажется, что-то такое… Вот знаете, читал письмо, читал, а потом вдруг возникло ощущение, что это ерунда какая-то. Все вроде понятно, складно, а потом вдруг – раз! И ничего не понятно.

«Раз! – и ничего не понятно. Морду бы тебе набить как следует, чтобы запомнил, что нужно делать, когда у тебя уголовные дела из кабинета пропадают. Выходит, во второй половине, а может быть, и в самом конце письма была какая-то хитрая фраза. Надо ее восстановить во что бы то ни стало».

Следующей после Бакланова была мать Войтовича, которая после двух случившихся подряд трагедий лежала в больнице. Эта еще недавно крепкая и бодрая семидесятилетняя женщина теперь превратилась в развалину, с трудом говорила и почти не вставала с постели. Мишу она встретила настороженно и отчужденно.

– Зачем все это? – тихо сказала она. – Сгорело дело – и пускай. Гришеньку этим не вернешь. И Женечку не воскресишь.

Понадобилось много времени, чтобы успокоить старуху и уговорить вернуться памятью в тот страшный день, когда она пришла домой из магазина и нашла сына в петле.

– Знаете, что меня удивило? Вроде бы он руки на себя наложил оттого, что не смог пережить свой грех, убийство Женечки. Но в то же время в письме не было ни слова раскаяния. Вину признавал, но не раскаивался. Понимаете? И ни слова про грех, про кару, про покаяние. Только про вину. Моя вина – не моя вина, виноват – не виноват… А в конце вообще что-то непонятное написал про бесконечность.

– Что именно? – напрягся Миша. – Мария Даниловна, голубушка, пожалуйста, вспомните, это очень важно!

– Нет, – она покачала головой. – Точно не вспомню, а врать не стану. Что-то про вину и бесконечность.

С врачом и работником милиции, приезжавшими на квартиру к Войтовичу, Миша разговаривал уже по-другому. Он посадил обоих перед собой и дал каждому по листку бумаги.

– Пишите, что помните, – сказал он. – Даже если это просто отдельные слова, а не связные фразы.

– А теперь поменяйтесь листочками и правьте то, что написал другой, – скомандовал он, когда врач и милиционер набросали по нескольку слов.

Те снова углубились в работу. Вдруг врач поднял голову.

– Нет, не так было, – обратился он к милиционеру. – Там было написано не «Я не виноват», а «Виноват не я». Я еще, помню, тогда подумал: а кто же, если не ты.