Бывают натуры, которым все благоприятствует, и даже тень чужих негативных эмоций их не касается. Так в Аришином мире словно была одна лишь любовь, и «ее ранние близкие отношения с Виталиком» (выражение Ольги Алексеевны), которые, казалось бы, должны были вызывать у родителей неодобрение, Смирновыми молчаливо поощрялись.
Андрей Петрович и Ольга Алексеевна больше всего уважали успех, положение. В глубине души Андрей Петрович считал всех представителей творческой интеллигенции людьми легковесными и легко добившимися успеха — благодаря всего лишь природным талантам. Он и называл их всех, независимо от того, играли они, пели или танцевали, общим ворчливым «а-а… балеруны…». Светлана Ростова была типичный представитель «балерунов», певица Кировского театра, но сам Ростов, лауреат международных конкурсов, был знаменитостью, семья Ростовых была на самом верху иерархии городской творческой интеллигенции, и то, что девочки вхожи в такой дом, было лестно.
Когда Ростов погиб, Ольга Алексеевна честно сочувствовала вдове и сироте и даже через девочек предложила помочь с продуктами на поминки, она скажет, куда подъехать. Вдова не отозвалась и не поблагодарила, но Ольга Алексеевна не обиделась — такая она была в своем горе страшная, в черном платке, с черным лицом, из дома и в дом ее первый месяц под руки водили… А через месяц!
Водили под руки — в черном платке, с черным лицом, и все за нее переживали — ведь такая трагедия, разбился самолет, погиб известный человек, гордость страны, и вдруг… Вдруг новое потрясение, для соседей не меньшее, — вдова выходит замуж. А уж когда оказалось, что Светлана Ростова выходит замуж и оставляет Виталика одного — единственного, заласканного, избалованного… Среди приличных людей это не принято… Приличные люди шептались: «Месяц прошел — месяц прошел!.. Башмаков не износила… Да какие там башмаки!.. Ребенка! Одного! Он и так отца потерял!.. К нему приходит домработница, это уж совсем дико — к мальчику, домработница! А сама Светлана не часто бывает, не чаще раза в неделю! Уму непостижимо… А эта дочка секретарская… да не та, что красивая, яркая такая, а вторая… ходят с Виталиком, как шерочка с машерочкой, в школу и из школы… Хорошая девочка, видно, что жалеет его, и как-то даже по-матерински с ним…»
Слова Ольги Алексеевны «ранние близкие отношения» не имели никакой сексуальной окраски, означали не подростковый секс, а нежную привязанность, романтические дружески-любовные отношения, те, что описаны в романах Тургенева — да ведь Ариша и есть совершенно тургеневская барышня. За Алену Смирновы боялись, неосознанно чувствуя в ней страстность и готовность ко всему, но, глядя на невесомую Аришу, разве можно было даже подумать.
Между тем у Ариши с Виталиком была половая жизнь… Нет, эти слова не подходят. Половая жизнь, подростковый секс — все это не про Аришу. У Ариши с Виталиком была половая жизнь — по форме, но по сути это были самые что ни на есть романтические отношения. Все началось с Аришиной застенчивой доброты и продолжалось от доброты; как влюбленная девушка из русской классики, она отдавала ему себя не по своему желанию, а по его.
Виталик, умело регулирующий на людях свое обаяние от непосредственности до развязности, наедине с Аришей смотрел робко, прикасался неуверенно, с опаской, что она его оттолкнет. Виталик был таким одиноким, брошенным, нелюбимым, его никто не любил, кроме нее, — разве она могла его обидеть? Кто-то обязан был доказывать ему, что он любим и желанен, вот Ариша и пыталась, доказывала. Виталик пытался поцеловать ее, погладить, Аришина первая реакция всегда была одинаковая, паническая — отстраниться, сбежать. Виталик пугался, отдергивал руку, и тут же ей становилось стыдно, что она причиняет ему боль. Она возвращала его руку на место, позволяла целовать себя, гладить, не чувствовала абсолютно ничего и все время помнила — отстраниться нельзя, нельзя обидеть.
Ариша оставалась девственной — не по своему решению. Девственность, символ, идея, которой в разговорах девочек придавалось так много значения, не имела для Ариши самостоятельного значения, как не имела значения любая идея. Она оставалась «непорочной» постольку, поскольку Виталик не мог дойти до окончательно решительных действий — все же для этого от него требовалась некоторая настойчивость и безжалостность, а его усилия героически поддерживались ее полными слез глазами, словами «если ты хочешь…» — и он уже ничего не хотел. Застенчивая покорность — не то, что делает отношения увлекательным узнаванием любви и друг друга, это было однообразно тягостно для Ариши, отнюдь не лестно для Виталика и совершенно безрадостно для обоих.
Но все же в общепринятом смысле то мучительно неловкое, что происходило между Аришей и Виталиком — не часто, не чаще раза в месяц, — называлось «половая жизнь», и Ариша боялась, что все каким-то образом раскроется, и думала, что сказала бы мама, увидев свою дочь с Виталиком на Светланиной кровати. Маме не объяснить, что она не безнравственная, что ей просто жалко Виталика… В компании о чем только ни говорили — от «в чем смысл жизни» до индивидуального религиозного чувства по Кьеркегору. Таня по любому поводу имела отличное от всех мнение, Алена знала не знала, но яростно спорила, билась за свое, а Ариша абстракциями не интересовалась и не вдавалась в размышления о том, что нравственность и безнравственность не так далеко отстоят друг от друга, как обычно считают. Виталик говорил: «Ариша не про умное, она про другое».
— Завтра Восьмое марта, — сказал Виталик.
— Не-ет, — протянула Ариша, но Виталик скорчил такую жалобную гримасу, что она, даваясь от смеха, кивнула: — Ладно, завтра Восьмое марта.
Была первая суббота июля, но завтра — Восьмое марта. Любой день, когда Виталик навещал Светлану, назывался между Виталиком и Аришей «Восьмое марта» или «мамин день». Светлана с Виталиком виделись раз в неделю или немного реже; если Виталик приходил к Светлане через воскресенье, то она появлялась между воскресными визитами, и получалось, они виделись прилично и не обременительно, через неделю с хвостиком.
Визиты Светланы к Виталику всегда проходили одинаково, как будто существовал ритуал, который они не могли нарушить. Входя в квартиру, Светлана уже разговаривала — перечисляла последние прегрешения Виталика. Если актуальной причины не было, то повод находился мгновенно — брошенные посреди прихожей грязные кеды, криво повисшая скатерть в гостиной, сам Виталик, встретивший ее не с тем выражением лица… Не переставая говорить, чем он ее расстроил, Светлана бросалась в спальню, по дороге обегала все комнаты, окидывала взглядом, все ли в должном порядке, — и в спальню, к своим фарфоровым фигуркам.
Коллекция фарфора осталась здесь, в ее старом доме. Пастухи и пастушки, фрейлины, музыканты, солдаты, купцы, комедианты — севрский фарфор XVIII века, и на другой полке пастухи и пастушки старше на век, Мейсенской мануфактуры. Сомнительно, что Светлана посчитала неловким забрать с собой коллекцию из семьи Ростовых — она же не постеснялась выйти замуж. Скорее имелись другие соображения: лирические — например, ее новый муж не пожелал постоянно иметь перед глазами напоминание о ее прошлой жизни, либо бытовые — к примеру, в его квартире для пастушек не нашлось места.