От этого у меня развился комплекс неполноценности размером с пушистый хвост.
Но в жизни все связано, и неизвестно, из какого плохого вырастет хорошее. Я сценарист, потому что я глупый кот. Мне говорят «все не так», а когда я переделаю, говорят «нет, все-таки ТАК», и я еще раз переделаю. Мне не обидно, что меня сокращают, редактируют, правят, — ведь родители меня тоже все время редактировали.
Мальчики из маткружка не уходили после занятий, пока их не разгоняла уборщица. Я маячила в дверях, но Лева меня не видел — они стайкой окружали преподавателя, обсуждали свои задачи. Когда они, наконец, выходили из аудитории, каждый родитель бросался к своему ребенку и, не стесняясь, вскрикивал, — ну что, сколько?! Как будто будущее их детей решается прямо сейчас. Как будто в маткружке Дворца пионеров выдают пропуск из унылых школ посреди хрущевских пятиэтажек в лучшие университеты мира.
Но это правда! Им выдали пропуск! Эти чокнутые на своих одаренных детях люди как будто знали, что когда-нибудь Советский Союз разрушится, хрущевки расступятся, и их детям откроется мир. Из тех, кто прошел путь маткружок-олимпиады-239 школа… один профессор в Гейдельберге, другой профессор в Гарварде, третий профессор Петербургского университета.
Тетя Фира — она иногда приходила за нами — тоже бросалась и спрашивала — ну, сколько решил? Лева говорил — двенадцать.
— Двенадцать из скольки? — волнуясь и заранее гордясь, спрашивала тетя Фира.
Он всегда решал двенадцать из двенадцати, тринадцать из тринадцати и так далее.
Почти каждое занятие в маткружке Лева был первым. Они все время состязались, и на каждом занятии было ясно, кто на каком месте. Кто больше задач решил, тот и первый.
В конце занятия каждому давали листок с домашними задачами. Я очень хорошо помню эти листки с задачами, — вокруг этих листков крутилась наша жизнь. За каждым воскресным обедом у тети Фиры Лева рассказывал, как он решил задачи. У нас был обед на тему «четность», обед на тему «графы», обед на тему «комбинаторная геометрия», мы вырезали за обедом ленту Мёбиуса из салфетки… У нас даже десерт был математический — на столе лежат 40 конфет, двое по очереди едят от одной до шести из них, выигрывает съевший последнюю…
Лева был в маткружке звездой, и это было принципиально не то, что быть отличником в школе. В классе только отличник увлечен учебой, а у остальных другие ценности. А в кружке все были такие странные, как будто нет ничего важнее, чем решить задачу. Быть первым в маткружке означало, что ты самый крутой среди крутых, — в своем, конечно, виде спорта. Это больше похоже на большой спорт или на секту. На математическую секту. Лева хотел играть в шахматы, но преподаватель сказал — тогда уходи из кружка. А если ты здесь, то только математика. Он воспитывал из них олимпиадных победителей.
А что, если бы Лева не был в кружке первым?
Если бы Лева был, страшно сказать, последним, решал бы две задачи из двенадцати?
Это мистика. Загадка, тайна, но так НЕ МОГЛО БЫТЬ! Тетя Фира хотела, чтобы он был математик, и Лева входил в ее картину мира как в пазл. Если бы тетя Фира хотела, чтобы он стал легкоатлетом, он стал бы легкоатлетом, если бы она решила, что Лева гениальный скрипач, он стал бы гениальным скрипачом. Хотя ему медведь на ухо наступил.
Вуди Аллен на этом построил карьеру — на обыгрывании особенных отношений еврейской мамочки с сыном. В серии, которую я только что написала, мама кричит сыну: «Слезай с дерева, быстро слезай с дерева! Я тебя предупреждаю — или ты упадешь и сломаешь себе шею, или ты слезешь и я дам тебе по попе!»
Преподаватель кружка сказал тете Фире:
— У мальчика блестящие способности. Кроме математических способностей у него хорошая речь, он всегда может объяснить, как решил задачу. Но он мне мешает.
— Плохо себя ведет? — задохнулась тетя Фира. — Я ему скажу…
— Ему должна быть важна сама задача, а ему важно блеснуть умом, везде быть первым… и вообще… — сказал преподаватель и посмотрел на Леву оценивающим взглядом, в котором читалось «и вообще он какой-то не такой…».
Не такой? А какие они были? Они были странные, как будто им не нужно ничего, кроме задачек, как будто они с другой планеты, с математической планеты. У Гриши, например, всегда шнурки были развязаны, но мальчики в маткружке не смеялись — они особые были дети. Не очень общительные. Конечно, не аутисты, но так, близко… Все, кроме Левы. Лева всегда был немного возбужден, хотел бегать, толкаться, обсуждать, дружить. И никакой «математической отстраненности».
Он и внешне был не похож на других мальчиков. Что-то в них было общее во всех, — домашние толстенькие, мягонькие мальчики, которые вырастут в домашних толстеньких мужчин. А Лева был высокий, красивый. И шнурки у него всегда были завязаны.
Почему я вдруг вспомнила все это?
Ах да, Гриша. Гриша был похож на всех остальных — такой довольно мягкий.
Однажды Гриша вышел из аудитории в туалет, а когда возвращался, я ему сказала — позови мне Леву. По телевизору должны были показывать «Вечный зов», и я маялась, смотрела на часы, но уйти домой без Левы не смела. Ослушаться тетю Фиру? Я же не сумасшедшая.
— Позови Леву. Скажи, что у меня живот болит, пусть выйдет…Что вы сегодня так долго?
А Гриша в ответ стал мне рассказывать задачу, какая она и как он ее решает. Он воспринял мой вопрос буквально: что вы делаете? — решаем задачу, я вот так ее решаю… Я вертелась, корчила рожи, а он все говорил и говорил про множества. Наконец я насмешливо сказала: «Я ничего не понимаю в твоей задаче». А он начал рассказывать еще раз — множества, множества… Я демонстративно закрыла глаза, а Гриша все рассказывал, как он решает задачу. Ему было не важно, хочу ли я его слушать, ему было важно рассказать, что ОН хочет. Как будто смотрел не на меня, а в себя — а там задача. Я открыла глаза… а он уже ушел в аудиторию. Прервал внезапно разговор и свалил. Мальчишки все невежливые, но это было другое — я стала ему не интересна, как только он рассказал все, что хотел.
Странно, что в кружке Лева был номером один, впереди Гриши, который решил одну из семи задач тысячелетия. Не знаю, хотел ли он быть первым в кружке. Мама права — что я могу знать о таком человеке. Но мальчики не меняются — ему больше всего важна задача, а Леве важно быть первым.
А теперь Гриша не дает интервью. Почему? А на фига ему разговаривать с журналистами, если они не могут сказать ничего интересного для него?
По-моему, про деньги для него оскорбительно. Он сделал то, что никто не смог сделать, решил такую задачищу, он уже это сделал, так при чем здесь деньги? Его решение прекрасно, как хор ангелов, и вдруг из этого хора — не ангельскими голосами — а чего вы от миллиона-то отказались, вот мы так взяли бы! Вам что, не нужен миллион долларов?
Гриша и журналисты — в разных мирах. Может, их мир плох, а может, чудо как хорош, но он с их миром не хочет иметь ничего общего. Грише можно позавидовать — хорошо бы очертить границы своего мира, залезть с головой под одеяло и не давать интервью. Иногда.