— Знаешь, это прекрасно — уважать страну, в которой живешь. Не любить, а именно уважать.
Пауза.
— Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры подходящие.
— Нам все размеры подходящие, — сказала Лиза, — мы ведь безразмерные. Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.
— Это не алименты, — сказал Головкер, — это просто так. Тебе и Оле.
— Знаешь, как вас теперь называют?
— Кого?
— Да вас.
— Кого это — вас?
— Эмигрантов.
— Кто называет?
— В газетах пишут — «наши зарубежные соотечественники». А также — «лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом»…
И снова пауза. Еще минута, и придется уходить. В отчаянии Головкер произносит:
— Лиза!
— Ну?
Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:
— Ну, хочешь потанцуем?
— Что?
— У меня радиоприемник в чемодане.
— Ты ненормальный, Оля спит…
Головкер лихорадочно думает — ну, как еще ухаживают за женщинами? Как? Подарки остались за дверью. В ресторан идти поздно. Танцевать она не соглашается.
И тут он вдруг сказал:
— Я пойду.
— Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?
— Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии…
— Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.
Не за чемоданы обиделся Головкер, а за чемоданы с подарками. Но промолчал.
— Так я пойду, — сказал он.
— Не обижайся. Я буквально падаю с ног.
Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.
— Прощай, — говорит, — мой зарубежный соотечественник. Лицо, оказавшееся за рубежом…
Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.
Из-за угла, качнувшись, выезжает наполненный светом автобус. Неважно, куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?
Головкер садится в автобус. Опускает монету. Сонный голос водителя произносит:
— Следующая остановка — Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо…
Головкер выходит. Оказывается между пустырем и нескончаемой кирпичной стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют дома с мерцающими желтыми и розовыми окнами.
Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как будто тикают огромные штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.
Головкер выкуривает последнюю сигарету. Около часа ловит такси. Интеллигентного вида шофер произносит: «Двойной тариф». Головкер механически переводит его слова на английский: «Дабл такс». Почему? Лучше не спрашивать. Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?
В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина. Ругает какого-то Забежинского.
Головкер упорно молчит. Он думает — кажется, меня впервые приняли за иностранца.
Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.
Головкер машет рукой:
— Приезжайте в Америку!
— Бензина не хватит, — раздается в ответ…
На освещенном тротуаре перед гостиницей стоят две женщины в коротких юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:
— Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?
— Показать, — шепчет он каким-то выцветшим голосом.
И затем:
— Вот только сигареты кончились.
Женщина берет его под руку:
— Купишь в баре.
Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями и туфли без задников. Замечает внушительных размеров крест поверх трикотажной майки с надписью «Хиропрактик Альтшуллер». Ловит на себе ее кокетливый и хмурый взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:
— Девушка, извиняюсь, вы проститутка?
В ответ раздается:
— Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала — культурный интурист с Европы.
— Я из Америки, — сказал Головкер.
— Тем более… Дай три рубля вот этому, жирному.
— Деньги не проблема…
Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более что все это слегка напоминало западную жизнь.
Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз морскими раковинами из алебастра. Играла музыка, показавшаяся Головкеру старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов.
Головкеру припомнилась хасидская колония в районе Монтиселло. Этакий черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни…
Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко расположенной уборной. Над стойкой возвышался мужчина офицерского типа. Головкер протянул ему несколько долларов и сказал:
— Джинсы с тоником.
Потом добавил со значением:
— Но без лимона.
Он выпил и почувствовал себя еще лучше.
— Как вас зовут? — спросил Головкер.
— Мамаша Люсенькой звала. А так — Людмила.
— Руслан, — находчиво представился Головкер.
Он заказал еще два джина, купил сигареты. Ему хотелось быть любезным, расточительным. Он шепнул:
— Вы типичная Лайза Минелли.
— Минелли? — переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок. — Размечтался…
Людмилу тут, по-видимому, знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не захотела видеть: «Извиняюсь, я пересяду». Кого-то даже угостила за его, Головкера, счет.
Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно.
Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле:
— Это уже не хамство. Однако все еще не сервис…
Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся:
— Такого со мной не бывало даже в Шанхае…
Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так:
— Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти — это катастрофа…
Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало:
— Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире…
Раза два Головкер обронил:
— Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри…