Зал не выдержал и начал аплодисментами вторить моему речитативу. А я продолжал:
— Как Раневская! Как Дунаевский! Как Райкин! Как Володин! Как Крамаров! Как Ромм! Как Юлиан Семенов! Как Горин! Как Кунин! Как Гердт! Как Брагинский! Как Кобзон! Как Долина! Как Броневой! Как Бродский!..
Тут зал встал и, стоя, стал аплодировать в ритме моего списка. Но я поднял руку:
— Минутку! Сейчас вы сядете! Как Троцкий! Как Свердлов! Как Каганович! Как Шварцман, пытавший еврейских врачей…
Зал возмущенно загудел и сел.
А я сказал:
— Ладно, давайте и дальше начистоту! Советская пресса называет нас «колбасной» эмиграцией. Мол, мы с вами уехали в Америку за жратвой. И здесь кое-кто тоже так считает и относится к нам презрительно, видят в нас только швейцаров и полотеров. Так вот, я прошу встать всех, у кого в Союзе не было колбасы. Не стесняйтесь! Пожалуйста, режиссеры, артисты, художники, врачи, журналисты, адвокаты! Если у вас в России не было в холодильнике колбасы, масла, сыра, мяса — что там еще? Встаньте, пожалуйста!
Никто не встал, ни один человек. Зато все с любопытством крутили головами по сторонам.
Я сказал:
— Тогда я тоже сяду. Для полноты картины. Даже при тотальном дефиците на продукты, одежду и все остальное мы там были и сыты, и одеты, и даже имели автомобили. Ведь мы были самые талантливые и, вообще, самые-самые. А в Америку я приехал — тут все наоборот. Тут даже евреи меня евреем не считают. Они говорят: «Ду ю спик идиш? Ду ю релиджиус? Дид ю хэв брит-мила?». Нет, говорю, откуда мне знать идиш, если в СССР нет ни одной еврейской школы? И как я могу быть религиозным, если еще в детском саду меня сделали атеистом? И как я мог иметь бармицву, если в тот год, когда мне исполнилось четырнадцать, в Полтаве разбили последнюю синагогу? А они говорят: ах так? Значит, ты не еврей! Постойте, говорю. А как же моя еврейская мама? А как же все мои дедушки и бабушки, до восьмого колена чистокровные евреи? Разве это не в счет? Нет, говорят, это не в счет. Вот у нас, говорят, в синагоге есть один японец, у него мама и папа японцы, а дедушки и прадедушки — вообще, самураи, но он ходит в синагогу, соблюдает кошер и субботу, сделал себе обрезание и выучил иврит — вот он настоящий еврей. А ты, говорят, гой [4] .
Мама моя Сарра! Бабушка Стерна! Прабабушка Хая! Вы видите, что происходит? Сначала они тут боролись, чтобы меня выпустили из СССР, ходили на демонстрации, атаковали ООН и Советское посольство, а когда я, наконец, согласился на их уговоры, покинул такую замечательную страну, как СССР, где меня на каждом шагу считали евреем, и приехал к ним в Америку — так теперь они не хотят признавать меня евреем! Ну вы только подумайте! Никаких льгот за то, что я еврей, тут нет. Никому не надо доказывать, что я самый талантливый, всем на это плевать, даже в НАЙАНЕ! И никто не хочет выйти за меня замуж, чтобы иметь возможность уехать со мной в Израиль! Но это ужасно! Даже в сабвее, когда я пытаюсь читать английскую книжку, никто не кричит мне «жидовская морда». И даже когда совершенно нагло держу в руках еврейский «Форвард» или израильский «Моарив» — все равно никто на меня не обращает внимания! Это выводит меня из себя. Я не умею жить, чтобы все вокруг делали вид, будто не видят, что я — еврей! И вот я предлагаю две вещи. Первое: от имени нашего Культурного центра призвать всех советских евреев выйти на демонстрацию против нашей дискриминации в США. И второе: раз уж мы, русские евреи, с детства приучены побеждать в любой конкуренции, то на фига нам учить английский язык? Неужели мы Америку не научим говорить по-русски? Ведь первое русское слово — «водка» — Америка уже выучила. Осталось совсем немного — научить ее кричать «жид» и «жидовская морда». После этого все американские евреи сразу поймут, как прекрасно быть евреем в СССР.
И Арик Басов снова включил «Хава Нагилу».
А Грета Шитакес, моя бывшая ведущая из НАЙАНЫ, сказала мне, выходя из зала:
— I knew from the beginning that you were a son of a bitch! (Я с самого начала знала, что ты сукин сын!)
Конечно, в следующий раз Элианна поставила свою машину в трех кварталах от меня, на South Pinehurst Drive. Но и мистер Давидзон был не лыком шит, он с немецкой дотошностью объехал с десяток кварталов вокруг, нашел-таки ее синий «шевроле-корвет», но не стал, конечно, ломиться в нашу дверь, а начал названивать нам по телефону. Не зная поначалу, что это он, я после десятого, наверное, звонка, все-таки отжался от разгоряченной Эли, вышел в гостиную и снял трубку: «Алло!» Но ответом было молчание. «Алло, говорите! — нетерпеливо повторил я, еще храня и нянча свое возбуждение. — Чурайс, это ты?» Снова тишина. Я бросил трубку и пошел в свою комнату к «еврейке бешеной», простертой на матраце. Но не успел и нагнуться к ней, как новый телефонный звонок заставил меня вернуться в гостиную. «Fuck!» — выругался я не столько по поводу этого телефона, сколько по поводу падения сами знаете чего. И снял трубку:
— Алло!
Никто не ответил.
— Алло! Да говорите же, блин!
— It’s him… — сказала Эли за моей спиной.
Я повернулся. Она стояла у окна и кивком головы показывала на улицу. Там, через дорогу, мигая габаритными огнями, снова торчал черный «мерседес» ее отца. А его высокая фигура маячила поодаль в телефонной будке на углу.
Не давая отбоя, я положил трубку рядом с телефоном, обнял Эли за талию и потащил обратно на матрац.
Но вы смогли бы заниматься любовью под непрерывное пиканье телефонной трубки?
— I need to go… (Мне нужно идти…) — сказала Эли, когда я бессильно откинулся на спину.
И так это продолжалось неделями. А потом мы все-таки придумали, как прятать от него ее машину, — Эли ставила ее на платный паркинг в ближайший подземный гараж на Бродвее угол 186-й стрит. Но, во-первых, это стоило шесть долларов за полчаса. Во-вторых, пока она бежала оттуда ко мне, а от меня туда, мы из этого получаса теряли от восьми до десяти минут. А в-третьих, когда она, опаздывая, конечно, на занятия, приезжала в университет, ее отец уже стоял у входа в шестиэтажное здание Business School. Не знаю, получала ли она оплеуху, Эли никогда не говорила мне, как он ее встречал. Будь я на его месте, я бы наверняка врезал ей так, как это положено в России. Но он был американским адвокатом, компания Kroll & Davidzon Park Avenue Law Consulting Ltd., и не мог поднять руку даже на дочь, в Америке любой публичный скандал чреват потерей клиентуры и бизнеса.
Но больше всего меня бесило то, как он игнорировал меня — напрочь и категорически. Словно я ничто и имя мое никто. Словно я кусок дерьма, плевок или жвачка, которую нужно просто стряхнуть с его единственной дочери. Да если бы он пришел ко мне с бутылкой или — черт с ним, даже без бутылки, а просто как мужчина к мужчине и поговорил со мной по-мужски, даже набил бы мне морду — при его росте и весе это было вполне возможно, — я, быть может, если и не отстал бы от Эли, то хотя бы объяснил ему, кто я и что, — ужепрезидент Культурного центра и главный редактор первой русской радиостанции в США! Ужелауреат премии имени Бориса Смоляра, а в будущем…