Честно говоря, выглядит она неважнецки. Прозрения смертности [129] . Крылатая мгновений колесница [130] и так далее. Она пока не готова умереть. Она представила, как Фиби толкает речь на похоронах, говорит о своей «драгоценной подруге» и все собравшиеся пять минут грустят. Несколько лет она продержится в сносках, а потом ничего. Никудышная загробная жизнь на «Алиби» [131] и Ай-ти-ви-3. И к тому же учтите, что она, оказывается, и так вступила в ряды возможно-умерших. На днях на съемочную площадку пришла женщина, Тилли так и не поняла кто — журналистка, видимо, средних лет, словоохотливая такая, глаза распахнуты, воплощенная невинность. Когда ее познакомили с Тилли, сказала:
— Вот черт, а я думала, вы уже умерли!
Прямо так и сказала. Грубиянка.
— Не переживай, Тилл, — утешила Джулия. — Я на нее порчу наслала. Помрет задолго до тебя.
Джулия хорошая, прямо как нормальный человек. Более или менее. Умеет разговор поддержать, а не просто на тебя изливается, как все остальные. И Джулия говорит интересное, чего не скажешь о бедняжке Саскии, которая, если разобраться, интересуется только собой. «Мейл», паршивая газетенка, на той неделе пропечатала фотографию Саскии: она под руку с мужчиной — каким-то регбистом — выходила из ресторана. «Звезда „Балкера“ Саския Блай». Всем под нос сунула. Только и делает, что об этом твитит. «Твиттер»! С телефоном не расстается. Объясняет, что твитит, — «а вы?». Показала Тилли в телефоне. Слишком громадный технический шаг. Тилли даже компьютер включить не умеет — поколением не вышла, а то как же. «Твиттер» — это, судя по всему, где люди рассказывают другим людям, чем занимаются — в душ пошли, кофе варят. Да кому это интересно?
«Твиты», — говорит Саския. Точней и не скажешь. Болтовня и щебет, бу-бу-бу, твит-твит-твит. Много и шума, и страстей, но смысла нет [132] . Люди больше не справляются с пустотой, все норовят заполнить ее всяким вздором, какой под руку попадется. Были времена, когда люди держали свои мысли при себе. Тилли нравились эти времена. В детстве у нее был голубой волнистый попугайчик. Твит-твит. Волнистых попугайчиков любить нелегко. Отец нечаянно на него наступил. Мать сказала, что не понимает, как это можно наступить на волнистого попугайчика. Теперь до правды-то и не докопаешься. Тилли хотела его похоронить, но отец кинул трупик в огонь. Погребальный костер. Она до сих пор так и видела попугайное тельце, перья вспыхивают. Нельзя сказать, что попугайчик ей уж очень нравился, но она переживала и некоторое время его оплакивала. Какая жалость. Тилли не хотела, чтоб ее кремировали. Бросили в огонь. Надо бы это где-нибудь записать, составить завещание, чтоб все было ясно. Она боялась огня с тех самых пор, когда в детстве бомбили Гулль. Хотя, конечно, если похоронят заживо, тоже приятного мало.
Марджори Балкер вязала, ждала, когда позвонит Винс. Оператор к вязанию не приглядывался. Тилли понятия не имела, как вязать, поэтому обильно вздыхала и клала спицы на колени. На вид убедительно — вот и хорошо. Сплошное притворство. Что уж врать-то, актерство на редкость дурацкое занятие. Нынче все дурацкое. Везде притворство. Настоящего больше не бывает. Видений зыбкая основа [133] . И так далее.
Опять вздрогнула, проснулась, с трудом села и включила лампу у кровати. Выбралась из постели, влезла в шлепанцы, пошла вниз. Посидела за столом, уверена была, что ищет чего-то, но не помнила, что потеряла. На столе ваза с фруктами, тихо гниют яблоки и бананы. Саския никогда не ест, а Тилли забывает. Предложила вчера Саскии мятную конфетку, а та шарахнулась, будто Тилли героин ей всучивает.
Есть хочется. Чего-нибудь вкусненького. Даглас иногда возил ее пить чай в Дорчестер. Прелестно.
Можно ведь пустить детей и не препятствовать им? Всех-всех детей. Тилли повела бы крестовый поход, крестовый поход детей — нет, это другое, правильно? Война с неверными. До сих пор встречается, малолетние солдаты в Африке, она видела по телевизору. Раньше неверными были арабы, а теперь это мы. Она взяла яблоко, ощупала — кожура морщинистая, мягкая. Разлагается. Вот что происходит с ее мозгом. Он разлагается.
— Боже мой, Тилли, — сказала Саския. — Что вы делаете?
— Пеку, — величественно объявила Тилли. — Собственно говоря, я пеку пирог.
— Вы вся в муке, — сказала Саския. — Вся кухня в муке. Вы повытаскивали все кастрюли и сковородки. Тут что, бомба взорвалась?
— О нет, уверяю тебя, от бомб гораздо больше беспорядка, — сказала Тилли. — Я, знаешь ли, была в Гулле во время войны.
— Тилли, вы в курсе, который час?
Тилли глянула на кухонные часы.
— Три, — любезно сообщила она.
Время пить чай. Чайник свежего чая и кусочек вкуснейшего пирога, вот радость-то. Мать хорошо пекла, выпечка — объедение, замечательные бисквиты, мягкие, как облака. От кулинарных талантов Тилли у матери руки опускались. Никто тебя замуж не возьмет, если не научишься готовить. Ну что ж, Тилли ей покажет. Пригласит ее на чай и…
— Три часа ночи, Тилли! — рявкнула Саския. — Три часа ночи.
— А, — пробормотала Тилли, — то-то я смотрю, темно как. — Оказывается, по слабоумным дряхлым щекам катятся слезы. Вот оно, начало конца.
* * *
Он уснул и проснулся от кошмара. В кошмаре за ним гнался торс — безголовое, безрукое и безногое женское тело, то ли Венера Милосская, то ли портновский манекен. Но Джексон знал, что на самом деле это его сестра. Вечно его сестра. Теперь она бестелесна, но в его снах живее некуда.
Перед смертью Нив копила на манекен. Сама себя обшивала. Джексон до сих пор помнит вечернее платье, которое она шила для рождественской вечеринки на работе. Ездила в Лидс за изумрудным атласом. Платье до колен, она встала на кухонный стол в туфлях, которые собиралась надеть к платью, и велела Джексону подколоть подол. Он ходил вокруг, измерял расстояние от стола до ее коленки, гладким треугольным портновским мелком из ее корзинки с рукодельем ставил на платье крестики.
Удивительно, глубоко близкое — изумрудный атлас, ноги сестры, обтянутые тонкими чулками. Их мать, не склонная к комплиментам, поскольку никогда не получала их сама, временами роняла замечания о прекрасной фигуре и красивых ногах Нив. У матери, говорил отец Джексона, ноги были что кроватные столбики. Если б мать не умерла полугодом раньше, подол подкалывала бы она.