— Почему? Ведь это не место преступления. Гэвин не мог ожидать, что тут кто-то окажется. Кстати, почему ты здесь?

— Обычная проверка, — сказал Ковач. — Подбираю остатки.

— Тебе ведь известно, что смерть Энди признали несчастным случаем, — вполголоса продолжал Уайетт, глядя на сидящего в инвалидном кресле Майка Фэллона.

Гейнс стоял поодаль в выжидательной позе, устремив пустой взгляд на рождественскую елку. Очевидно, он скопировал этот взгляд у киноактеров, играющих агентов секретной службы.

— Известно, — ответил Ковач. — С твоей стороны, Эйс, было большой любезностью ускорить процедуру.

Уайетт не заметил горечи в голосе Ковача.

— Какой смысл продлевать мучения Майка? Кому бы пошло на пользу, если бы это назвали самоубийством?

— Страховой компании, черт бы ее побрал.

— Майк отдал департаменту все. Свои ноги. Своего сына. Самое меньшее, что они могут сделать, — это выплатить ему страховку и состроить хорошую мину при плохой игре.

— И ты об этом позаботился.

— Мой последний подвиг в качестве капитана. — Уайетт изобразил усталую версию знаменитой улыбки. При свете лампы его кожа выглядела желтоватой, а морщинки в углах глаз казались глубже, чем два дня назад. На сей раз он не прибег к косметике.

Последний подвиг… “Неплохо сказано, — подумал Ковач, — учитывая, что происшествие, которое помогло Эйсу Уайетту сделать звездную карьеру в департаменте, погубило Майка Фэллона”.

— Где мой мальчик? — внезапно крикнул Майк.

Уайетт отвернулся, а Ковач присел на корточки рядом с креслом.

— Его больше нет. Майки. Помнишь, я говорил тебе?

Фэллон устремил на него отсутствующий взгляд. Разумеется, он знал, что его сын умер и что ему придется с этим смириться. Но если ему легче притворяться, не стоит возражать.

— Если хотите, капитан, я могу выбрать одежду, — предложил Гейнс, шагнув к лестнице.

— Ты хочешь, Майки, чтобы посторонний выбирал то, в чем похоронят твоего мальчика? — спросил Ковач.

— Он покончил с собой, — пробормотал Фэллон. — Это смертный грех.

— Ты этого не знаешь, Майки. Возможно, произошел несчастный случай, как говорит медэксперт. Несколько секунд Фэллон молча смотрел на него. — Я знаю. Знаю, кем он был и что делал. — Его глаза наполнились слезами, тело сотрясала дрожь. — Я не могу простить его, Сэм, — прошептал он, вцепившись Ковачу в руку. — Боже, помоги мне! Я ненавидел его!

— Не говори так, Майк, — сказал Уайетт. — Ты ведь так не думаешь.

— Пусть говорит, что хочет, — отозвался Ковач. — Он знает, что думает.

— Почему он не мог меня послушаться? — бубнил Фэллон, глядя прямо перед собой. — Почему?

Ковачу показалось, что он обращается к своему богу, который держит у райский врат вышибалу, чтобы не пускать на небо геев, самоубийц и всех, кто не укладывается в рамки узкого мышления Майка.

Он коснулся головы старика — словно коп мог благословить другого копа.

— Пошли, Майки. Давай займемся одеждой.

Оставив кресло у подножия лестницы, Ковач и Гейнс понесли Майка Фэллона. Уайетт замыкал процессию. Они усадили старика на край кровати спиной к зеркалу, где выражалось сожаление о смерти его сына. В спальне по-прежнему стоял запах, слишком хорошо знакомый каждому копу.

Майк Фэллон опустил голову и начал беззвучно плакать, мучая себя вопросами, где и когда его мальчик сбился с пути. Гейнс подошел к окну и выглянул наружу. Уайетт стоял в ногах кровати и, нахмурившись, смотрел в зеркало.

Ковач открыл шкаф. Он решил сам выбрать костюм для похорон, думая о том, кто будет делать это для него, когда придет время.

— Какой-нибудь из этих тебе нравится, Майк? — спросил он, показывая ему голубой и темно-серый костюмы.

Фэллон не ответил. Он уставился на фотографию, стоящую на комоде и запечатлевшую Энди после окончания академии. Застывший момент гордости и радости.

— Человек не должен переживать своих детей, — заговорил он наконец. — Он должен умирать раньше, чем они разобьют ему сердце.

Глава 14

Человек не должен переживать своих детей… Старик знал, что ему следовало погибнуть тогда, двадцать лет назад. Он видел все так же ясно, как будто и не прошло этих двух десятилетий. Холодная зимняя ночь. Скрип башмаков по утрамбованному снегу. Звук его собственного дыхания. Он даже ощущал замерзшие волоски у себя в носу.

Дом кажется огромным. Задняя дверь приоткрыта. Белая лампа дневного света в кухне гудит, как высоковольтная линия. Луна освещает темные комнаты. Тишина, словно пальцы, давит на барабанные перепонки. Секунды тянутся, как часы.

Хотя он уже двадцать лет не ощущал ничего ниже пояса, он помнил напряжение каждого мускула своего тела — ног, спины, пальцев левой руки, стискивающих рукоятку револьвера, судорожные сжатия сердца.

То, что произошло потом, он помнил уже не так хорошо. Смерть в неожиданной бело-голубой вспышке. Грохот выстрела, отбросившего его назад, когда он инстинктивно начал отстреливаться.

Слепота. Глухота. Паника.

“Я мертв…”

Как ему хочется, чтобы так оно и было!.. Майк вглядывался в темноту, прислушивался к своему дыханию, ощущал собственную беспомощность и спрашивал себя в миллионный раз, почему он не умер в ту ночь. Сколько раз ему хотелось покончить с этим, но никогда не хватало смелости. Он продолжал жить, погрязнув в пьянстве и наркотиках. Двадцать лет он провел в чистилище, боясь смотреть в лицо демонам.

Но теперь он смотрит на одного из них. Даже в одурманенном состоянии он узнает его. Это демон истины — ангел смерти.

Демон говорит с ним тихо и спокойно. Он видит, как шевелятся его губы, но звук, кажется, исходит из его собственной головы.

“Пришло время умереть, Майк. Человек не должен переживать своих детей”.

Он смотрит на старый полицейский револьвер 38-го калибра с большой царапиной на рукоятке, которую оставила пуля, прежде чем угодить ему в позвоночник. Говорили, будто в ту ночь — последнюю ночь на службе — он застрелил убийцу из этого револьвера.

Он слышит испуганный возглас, который кажется донесшимся издалека, но понимает, что это его собственный крик. Его руки пытаются подтолкнуть колеса кресла, как будто тело стремится избежать того, с чем уже смирилась душа.

Чувствовал ли Энди страх, когда петля сдавила ему горло?..

— Я любил его, — говорит он, ощущая, как слюна из уголка рта стекает по подбородку. — Любил и ненавидел за то, что он сделал. Это была его вина.

Каждое слово вонзалось ему в грудь, как нож. Но он не мог заставить себя умолкнуть — перестать ненавидеть Энди, ненавидеть самого себя. Как может человек ненавидеть собственного сына? Он снова кричит — мучительный вопль становится то громче, то тише, подобно вою сирены. Только демон слышит его. Он один в ночи, один во всем мире. Наедине с ангелом смерти. И ангел что-то говорит ему.