— Эй, Рубел! — окликнула она. Он повернулся и уставился на нее.

— Мне нужно побеседовать с вами наедине. Приходите в конце смены в отдел убийств.

Рубел не ответил. Выражение его лица не изменилось. Они с Огденом зашагали дальше, занимая весь тротуар.

Лиска подумала, что, если бы смерть Энди Фэллона не признали несчастным случаем или самоубийством, Огден был бы одним из первых в списке подозреваемых. Возможно, он был не так уж глуп, раз появился столь вовремя на месте происшествия. Ответ на вызов дал ему возможность абсолютно законным способом оставить свои отпечатки пальцев в доме Фэллона.

Интересно, каким образом можно заставить человека повеситься?

Лиска вдруг ощутила озноб и поняла, что дело не в температуре воздуха, а в том, что она смотрит на другого копа, пытаясь определить, насколько все прогнило у него внутри.

За ее спиной дверь “Чипа Чарли” распахнулась снова.

— Назови меня буквоедом, — сказал Элвуд, — но, мне всегда казалось, мы не расследуем закрытые дела.

Лиска наблюдала, как патрульные садятся в машину. Рубел был за рулем. Автомобиль присел на рессорах, когда Огден плюхнулся на пассажирское сиденье.

— Для кого мы работаем, Элвуд? — спросила она.

— В буквальном или переносном смысле?

— Для кого мы работаем?

— Для жертвы.

Ковач внушил это им обоим.

— Так вот, мой работодатель пока не уведомил меня, что отказывается от моих услуг.

В голосе Лиски не слышалось ни тени юмора, и Элвуд тяжко вздохнул.

— Для человека, который с таким упорством двигается вперед, Динь, ты тратишь слишком много времени на то, чтобы зацепиться за что-нибудь задницей.

— Знаю, — отозвалась она, ища в кармане ключи от машины. — Я вообще ходячий оксюморон.

Глава 17

“Мир полон трагедий, сержант Ковач”.

Голос Аманды Сейвард звучал у него в ушах, когда он ехал к дому Майка Фэллона. Настроение Ковача сыграло с ним шутку — теперь в ее голосе ему слышалось сексуальное придыхание, игра света и тени на стоящем перед глазами лице казалась драматичной и выразительной, а взгляд — полным тайны.

Впрочем, последнее было достаточно верным. Аманда Сейвард представляла собой загадку, а загадки всегда привлекали Ковача. Как правило, он неплохо с ними справлялся, но инстинктивно чувствовал, что эта загадка будет труднее большинства других, а шансы на компенсацию крайне малы. Она явно не оценит его усилий.

“Вы можете называть меня лейтенант Сейвард”.

— Аманда! — с вызовом произнес Ковач. То, что он называет ее по имени, находясь в одиночестве, наверняка понравилось бы ей не больше, чем подобное обращение в ее присутствии, а может быть, еще меньше. Ведь сейчас она не могла командовать им, а ей нравилось ощущать собственную власть. Интересно, что сделало ее такой?

— В чем твоя трагедия, Аманда?

Она не носила обручальное кольцо. В ее кабинете не было ничьих фотографий. И уж во всяком случае, она не принадлежала к типу женщин, которые могут сохнуть по парню, способному поставить им фонарь под глазом.

Ковач, разумеется, не купился на ее объяснения. Место ушиба выглядело слишком подозрительно. Она сказала, что упала и ударилась обо что-то, но кто же падает лицом вперед? Естественная реакция при падении — вытянуть руки, которые и принимают на себя удар. Но на ее руках не было никаких повреждений.

Мысль о том, что кто-то бьет женщину, всегда приводила Ковача в ярость. Но то, что эта женщина позволяет с собой так обходиться, озадачивало его.

Он отогнал эти мысли, свернув на подъездную аллею дома Майка. Ни у поворота, ни на самой аллее не было ни одного автомобиля. На звонок в дверь никто не ответил.

Ковач вынул сотовый телефон и набрал номер Майка. Ответа снова не последовало. То, что Майк либо спит, либо пребывает в бессознательном состоянии благодаря выпивке или транквилизаторам, вполне его устраивало. Все, что ему было нужно, — побыть несколько минут в доме одному.

Обойдя вокруг здания. Ковач заглянул в гараж. Машина была на месте. Он вернулся к задней двери и достал из-под циновки ключ.

В доме было тихо. Ни телевизора, ни радио, ни звуков душа. Очевидно, старик отключился полностью. Ладно, пусть поспит. Через пару часов ему все равно придется вернуться к реальности: ведь сегодня день похорон его сына.

Подойдя к кухонному столу, заваленному лекарствами, Ковач начал сортировать препараты, позволяющие организму Майка кое-как функционировать. Прилосек, дарвоцет, зольфидем… Стоп! Это же тот самый барбитурат, обнаруженный в крови Энди Фэллона. Ковач отвинтил крышку и заглянул внутрь. Пусто. Рецепт был выписан 7 ноября на тридцать таблеток с указанием принимать по одной перед сном в случае необходимости.

Возможно, то, что отец и сын пользовались одним и тем же снотворным, было всего лишь совпадением, зольфидем — достаточно распространенный препарат. Но в доме Энди Фэллона его не было, и это казалось странным. Если он принимал лекарство в ночь своей смерти, то где пузырек? Его не оказалось ни в аптечке, ни среди мусора, ни на ночном столике. Пузырек Майка был пуст, но он мог успеть принять все пилюли в соответствии с инструкцией. С другой стороны, если “в случае необходимости” означало один или два раза в неделю, должно было оставаться много таблеток.

Ковач перебирал в уме различные возможности. Ни одна из них не выглядела приятной, но такова была природа его профессии. Он не мог себе позволить верить на слово кому бы то ни было и сбрасывать со счета любые варианты. В отличие от многих его коллег, Ковача это не угнетало. Простейшая истина заключалась в том, что люди, иногда даже самые достойные, регулярно делают гадости другим, в том числе собственным детям.

Все же ему не казался вероятным сценарий, согласно которому Майк Фэллон принимал непосредственное участие в смерти сына. Физическое состояние старика делало это невозможным. Ковач допускал, что Энди мог взять таблетки из запасов отца, но тоже не слишком этому верил. Скорее он получил их от друга. Ковач снова подумал о простынях и полотенцах в стиральной машине Энди и о чистых тарелках в его посудомойке.

— Эй, Майк! — окликнул он. — Ты спишь? Это Ковач!

Ответа не последовало.

Поставив пузырек на стол, он вышел из тесной маленькой кухни. Из-за тишины дом казался пустым. Может быть, Нил уже приехал и увез Майка? Но ведь до похорон оставалось еще несколько часов. Возможно, у Майка имеются другие родственники, которые сейчас утешают его и угощают кофе, но Ковач так не думал. Майк ассоциировался у него только с одиночеством — он сам изолировал себя, сначала своим упрямством, а потом горечью. Было нелегко представить, что кто-то любит его так, как любят близкие родственники. Не то чтобы Ковач много об этом знал. Его собственная семья давно разлетелась, и он не виделся ни с кем из них. Заглядывая в пустые комнаты Майка Фэллона, Ковач спрашивал себя, не смотрит ли он в собственное будущее.