Ксения ничего не ответила. Конечно, она не знала о жестокости отца, просто ей было обидно. В ее семье на тот момент начались трудности с деньгами, и ей пришлось их вытащить из копилки. За пару недель до Дунаевой ей тоже пришлось лежать в больнице, но никто не принес даже маленькую шоколадку. О хитрости Татьян она узнала случайно, услышав на перемене в школе их обсуждение обмана.
– Что? В пушку рыльце-то? Не святая Ксения перед нами! – усмехнулась Баля, вырвав Ксюшу из водоворота мыслей.
– Я любила Мишку, ты меня слышишь? – подпела Борковская, растекаясь пьяными женскими слезами. Она напоминала сломанную дорогую куклу, лицо ее поплыло от размыва нескольких слоев косметики, а красное платье изогнулось в дугу возле почти пустого стола. Ей вдруг стало невероятно обидно не только за свою испорченную жизнь, она завидовала благополучию горделивой конкурентки. Конечно, было глупо ревновать к прошлому, но то, что ее лишили шанса сколотить хорошую качественную жизнь, не давало покоя той женщине, об которую ежедневно мужчины вытирали ноги, пусть даже и заваливая ее дорогими подарками.
– Мало ли кто, кого, когда… любил, хотел, имел… Есть сейчас, сегодня! Все в прошлом! – голос Ксении дрогнул, ее горло сдавил предательский ком, предвещающий беспомощный слезливый водопад. Невероятным усилием воли ей удавалось не разрыдаться на радость Татьянам, она не желала развлечь их своей беспомощностью и показать свою слабость.
– Вот ты сейчас сама себе противоречишь, – деликатно включилась в разговор Карасева. – Говоришь, все в прошлом, а свои детские обиды зачем-то принесла с собой. Не понимаю…
– Не надо ничего понимать, Карасик, ты расслабься и отдыхай! Потягивай вино и улыбайся, делая вид, что все замечательно!
– Почему ты так на нас обозлилась, Ксюша? Было и было! Ну, не брали тебя иногда на свидания, но ведь мир-то не перевернулся, – голосом сказочницы-старушки произнесла Таня Дунаева.
– И, вообще, если мы такие плохие, чего ты приперлась тогда? Дело ведь не только в Мишке! – грубо подбросила дров в горячий разговор Баль.
– А я пришла на вас посмотреть, – честно призналась Ксюша.
– Посмотрела? Так и шла бы домой! – откликнулась Баля.
– Уйду сейчас, не переживайте. Я, правда, очень хотела на вас посмотреть – на могучую ячейку общества, которая была в свое время так дружна, что… Мне всегда казалось: жизнь каждой из вас будет похожа на сказку! Потому что вы дополняли друг друга, вы были одно целое – СОТА. Даже не смотря на минусы. Ведь не всегда все гладко: и обиды, и ссоры бывают… А что я вижу, придя в эту дыру? Сборище неудачниц с большой буквы «Н»! Уууу, как вас жизнь-то отымела, девочки мои. Посмотрите на себя: четыре красотки! Вас бы на обложку журнала «Антигламур». Или нет: «Крестьянка». Как раз, передовицы-колхозницы с грязью под ногтями.
Ксюша хотела еще что-то сказать, но передумала. Она резко встала из-за стола в полной тишине. Казалось, весь зал кафе притих и, выслушав ее исповедь, гости заведения, словно присяжные, должны теперь вынести свой вердикт. Забрав с вешалки плащ, молодая женщина вернулась и небрежно бросила на стол деньги за выпитый чай. Ксения больше не смотрела на своих давних знакомых, она удалялась из зала кафе неотомщенная, ощущая, как ноют незатянувшиеся сквозные раны далекого прошлого, она так и не сумела освободиться от горечи детских обид.
– Она не со зла, – выдавила тихий звук Дунаева, после того, как выпрямленная спина Ксюши скрылась за дверью кафе. Несколько минут после ухода бывшей одноклассницы Татьяны сидели в оцепенении. Они не смотрели друг на друга, каждая замерла, уставившись перед собой.
– Не со зла? Ничего себе! От доброты душевной облила нас грязью? – оттаяла Борковская, промакивая зареванное лицо салфеткой. Слова Ксюши ее очень задели, но еще больше возмутил тот факт, что бывшая одноклассница заполучила красивый и мужественный трофей с фамилией Артуфьев.
– Просто она всегда завидовала нашей дружбе. У нее ведь отношения-то ни с кем не складывались, – поставила диагноз Дуня.
– Однако Мишку она заарканила! – никак не успокаивалась леди в красном.
– Причем тут Мишка? – разбавил симфонию голосов грубоватый голос Бали. – Дуня про другое говорит: завидовала она нам – это правда. Черной завистью. У нас ведь СОТА была, братство – четыре Таньки. Она была лишняя – хоть ты тресни!
Все женщины активно закивали, понимая, что в словах Бали кроется истина. Каждая чувствовала себя запачканной, хотелось смыть негатив, оставленной злопамятной одноклассницей.
– Зачем же мы ее с собой таскали? – возмутилась Борковская, вспоминая, как тяготило ее присутствие Ксюши на давних прогулках.
– Из жалости! – призналась Баль. – Встанет, вылупит глаза и что? Сказать ей: пошла вон? Я терпела, а потом уже начала вас подговаривать, чтобы не брать ее с собой.
– Дунаева тоже ее жалела, – очнулась Карасева. – Дунь, вы в садике вроде вместе были?
– Нет, мы жили по соседству. С ней дружить никто не хотел во дворе. Родители у нее богачи были. Кто-то был у них в гостях и говорил, что дом как музей. На столе шоколад лежал всегда иностранный – ни разу не предложили. Если у вас всего много – почему не угостить людей? Кто-то пустил слух, что она жадная и как отрезало! Вот я и протянула руку помощи: пригласила ее в нашу компанию. Бог с ним, думаю, с жадностью! Лишь бы человек был хороший!
– Вот и нагадили в твою протянутую руку в результате! – подсластила беседу Борковская.
– Осадок какой-то… зря она так. Жизнь отымела, – вторила Карасева.
Баля, молча, рассматривала своих подруг, пытаясь отчетливо зафиксировать каждую из них, словно делала фотографический портрет на долгую память. Шрамы на щеках потемнели и стали очень заметны, сквозь остатки дешевого тонального крема.
Карасева старалась вести себя изысканно, ее движения были плавны, степенны и благородны, будто она принадлежала к какому-нибудь древнему роду. Ее огромная шляпа хоть и выглядела нелепо и карикатурно, защищая от постороннего внимания, но все же придавала ее виду мультяшной интеллигенции. При цепком взоре, заглянув под широкие поля, несложно было определить, что женщина больна. Страшная тайна, скрытая под дурацким головным убором, была на виду при внимательном и чутком взгляде. От юной жизнерадостной Таньки Карасевой не осталось даже оболочки. Это была насквозь фальшивая женщина, плохо играющая роль здоровой и благополучной дамы из высшего общества.
Дунаева напоминала сиротку, сбежавшую из приюта от злых воспитательниц. Во всем ее теле была неуверенность, робость. Голос ее был тих, лицо осунувшееся. Даже раскрасневшиеся от выпитого вина щеки не придавали ее облику благополучия. Ее глаза преимущественно были опущены вниз, словно она боялась, что в них прочитают, как сильно она несчастна. Маленькая напуганная мышка Дуня говорила еле слышным страдальческим голосом и бесконечно поправляла старую штопанную одежду, которой очень стеснялась.