Шимон уговорил отца оставить камень, не продавать его. И с тех пор звезда была с ним всегда. Мальчик твердо верил, что она помогает ему: он больше никогда не болел. С одного взгляда умел оценить любой камень: вес, характеристики. В тринадцать лет он стал взрослым и умным не по годам. Когда маген стала его подругой, он перестал играть с другими мальчишками. Они больше не имели значения, и жаль стало тратить на них время. Следя взглядом за звездой, он размышлял. И чем дольше смотрел он на звезду, тем дальше уводила она его. И однажды он ступил на дорогу света, и вселенная открылась ему, тайны мироздания оказались сложны, но он прозрел их.
Шимон хотел разделить свои знания с другими. И тут он столкнулся с горькой истиной, которую лишь спустя много веков озвучит другой человек: «Мысль изреченная есть ложь». Шимон не смог облечь в слова то, что понял, что открылось его душе и внутреннему взору.
Он пытался, вновь и вновь старался объяснить истину. Но люди начали сторониться его, и он уже слышал произнесенное шепотом «безумец». Он опять вспомнил старого Моше и его сказки про страну Бен-Шерим: люди решат, что он слишком долго смотрел в глубину камней и они отняли его разум. Шимон не хотел презрения и жалости, не хотел лишиться семьи и права на достойное существование. Он замолчал. Но теперь, когда он знал кое-что о времени и о сущности вселенной, Шимон все время думал о том, что когда-нибудь обязательно найдутся люди, которые его поймут. Когда-нибудь — но вряд ли скоро. И тогда он решил записать обретенное знание, сохранить свет звезды для тех, чей разум сможет постичь и прозреть. Но люди взрослеют постепенно и еще долго будут оставаться детьми. Никто не станет хранить пергамент с непонятным текстом. А потому он должен найти простые слова, написать историю, которая была бы как лабиринт: если смотришь сверху, просто читаешь — то это рассказ, понятный каждому. Например, раввин с группой учеников отправляется в путешествие. История будет поучительной как притча. Но если ты входишь в лабиринт и движешься по нему, распутывая тайны и вдумываясь в смысл пути, то новые пути откроются идущему и дорога изменит его, наполнит мудростью и приведет к свету.
Рабби решился: взял в руки перо и вывел название: «книга Зоар».
Старая Мириам умерла через два дня. Прилегла, чтобы вздремнуть, — и не проснулась.
— Ваша бабушка прожила долгую жизнь, и смерть ее была легкой, многие могут только мечтать об этом, — сказал врач, желая утешить рыдающую Мири. Но та не желала утешения. Никому не понять, что значит для нее смерть бабушки. Она была семьей, мудростью, спокойной гаванью, где всегда можно почувствовать себя ребенком, получить ласку и утешение. Такова эгоистичная природа человека — оплакивая близких, мы печалимся прежде всего о своем сиротстве, о том, что мы потеряли с их уходом.
Мири чувствовала себя маленькой девочкой, у которой слезы ручьем, сердце разрывается от горя, и она совершенно не понимает, что в доме делают все эти люди с сосредоточенными лицами и деловыми повадками. Нет, часть собравшихся она знала — это родственники, члены большой семьи, которую жизнь раскидала по многим странам и по разным континентам.
Потом приехала мама Соня и принялась жалеть Мири, и та совсем перестала что-либо соображать и очнулась только, когда пора уже было ехать прощаться. Церемония несла в себе традиционные иудейские моменты, такие как разрыв одежды и проход родственников — Сони и Мири — сквозь траурный ряд, чтение молитв, «правильный» размер могилы и прочее.
Но дело происходило не в древней Иудее, а в сегодняшней Швейцарии, и старый ритуал приходилось сочетать с реалиями нового времени. Они яркими осколками вписывались в многовековой ствол скорби, и неясно было, то ли они украшают церемонию своим блеском, то ли мешают ее продуманной веками монотонности.
Пришли на похороны члены семей трех мужей, которых пережила старая Мириам. Она развелась с первым, пережила двух других и в каждом браке была счастлива и любима.
Пришли соседи, с которыми она поддерживала дружеские отношения, что вообще-то не слишком типично для славного, но весьма консервативного города Фрейбурга. А еще пришли трое молодых людей, разного цвета кожи и национальности. Старшему — светловолосому юноше — на вид можно было дать лет двадцать, девочке-мулатке — около тринадцати, младшему, круглощекому ангелочку с темными кудряшками, — не больше девяти. Одетые не особо траурно, они выделялись стайкой ярких птиц на фоне традиционно траурных одежд. Родня смотрела на молодежь косо, и в конце концов кто-то решил намекнуть им, что они, должно быть, ошиблись временем или местом. Здесь прощаются с пожилой дамой, это иудейское кладбище… Ребята перекинулись между собой несколькими словами, а потом старший из них — красивый высокий молодой человек, с широкими скулами, светлыми, почти белыми волосами и яркими голубыми глазами, — подвинул габая (распорядителя) и встал подле изголовья могилы.
— Я вижу, многих удивляет наше присутствие, — сказал он. — Так мы хотели бы объяснить. Мы пришли проститься с мадам Гринберг, потому что хорошо ее знали. И все благодарны ей за свои жизни, потому что… потому что каждого из нас она подобрала там, где нас бросили родители… Меня — на помойке, я жил в мусорном бачке, Лилу — в больнице, малыша Мишеляна — улице. Она нашла нам семьи, заботилась о нашем здоровье. Дважды в год собирала вместе, чтобы мы чувствовали себя семьей. Поэтому мы пришли проститься с нашей бабушкой.
Он поманил к себе худую смуглую девочку, которая держала в руках цветы. Она тоже подошла к могиле, встала рядом. Парень взял из ее рук одну розу и бросил в яму. Девочка наклонилась, вложила цветок в руку малыша, тот бросил его в яму и заплакал. У девочки в руках осталось две розы. Одну она бросила на гроб, а вторую протянула Мири. Мири к этому моменту совершенно отупела от слез и бессонной ночи и ничему уже не удивлялась. Она подошла, взяла из тонких пальчиков мулатки цветок, мимоходом подумала, что жаль его, такой красивый и свежий, бросать в темноту, ведь следом упадут тяжелые комья земли, сминая нежные бархатистые лепестки… Но шип розы впился в ладонь, судорожно сжатая рука рефлекторно разжалась, и цветок полетел в яму. Мири проследила за ним глазами, и взгляд ее упал на ноги стоящей подле разверстой могилы девочки. Она была в кроссовках, и на белом фоне розовел фирменный трилистничек. Все поплыло перед глазами, на секунду Мири показалось, что она опять в том душном полутемном тоннеле, где она побывала, шагнув за забор церкви Никиты-бесогона. Сердце ее бешено колотится от только что пережитого ужаса, но она с любопытством разглядывает фрески, выполненные на стенах тоннеля в очень странной, псевдоегипетской манере.
Мири не упала только потому, что голубоглазый был рядом и внимательно следил за ее лицом. Он успел сделать шаг вперед и поймать ее, подхватил на руки и понес к выходу с кладбища.
Она очнулась на траве, лицо и шея мокрые — кто-то сердобольный вылил на нее бутылку минералки. Мири села и оглянулась. Рядом обнаружились двое: один из дядюшек — Айзек, врач по профессии, и светловолосый парень. Они негромко переговаривались, но как только девушка зашевелилась, оба сосредоточились на ней.