– Ну давай же… Давай! – почти крикнул он – и осекся.
Боря по-своему понял этот возглас и поспешно кинулся за очередной коробкой. На правой стороне стола между тем уже высилась внушительная стопка еще не разобранных документов, писем, журналов и книг. Работа двигалась медленно. Циклоп подолгу смотрел невидящим взглядом в какой-нибудь листок, вертел его в руках, а потом вдруг опять клал на прежнее место. Из нервного забытья его то и дело возвращал к действительности очередной вопрос:
– А это куда определить, Николай Давыдович? В «нужное»?
Циклоп моргал единственным глазом, шевелил губами и бормотал:
– В «нужное», Боря, в «нужное»… Впрочем, что это? Квитанция на дрова? Нет, ее – в «малозначительное»…
Он опять смотрел на часы, словно точно знал время трагедии, ждал его, а оно не спешило приходить.
– А вот смотрите… Рисунок. Акварель. Наверное, ребенок баловался.
– Какой ребенок? – спохватился Циклоп. – Покажи-ка… Да, похоже на детский рисунок. В «малозначительное», Борис.
– Почему? – возразил мальчик. – А вдруг это неизвестная работа Малевича?
– Малевич не работал в стиле примитивизма, – быстро и невнятно ответил Циклоп.
«Что за бред я несу? Какой Малевич? Какой примитивизм? Как это все далеко от меня! Да и не важно…»
– Глядите, Николай Давыдович, цацки!
Боря открыл плоскую картонную коробку и рассыпал ее содержимое перед учителем. По столу запрыгали медные пуговицы, стеклянные шарики и почерневшие от времени наперстки. В коробке также оказались ножницы, пилка для ногтей, латунный подхват для пирожных, щипцы для колки сахара и сломанная брошь.
– В мусор все это, – махнул рукой Циклоп.
Боря прыскал со смеху:
– Тут еще есть!
Он открыл другую коробку, похожую на первую.
– Здесь ключи какие-то амбарные… Перья… Пенсне сломанное… Ух ты, портсигар!
– Это визитница, – поправил Циклоп, которого тоже на мгновение развлекли старые и ненужные находки. – В них хранили именные карточки с фамилией и титулом.
– Она пустая. – Боря щелкнул крышкой. – Ой, смотрите: чернильница! Совсем, как наша «неразливайка»!
Неожиданно мальчик перестал улыбаться и испуганно замолчал.
Циклоп даже вздрогнул от вдруг наступившей тишины. Морозный холод скатился от сердца вниз – к животу, остудил колени и ступни.
«Оказывается, не пустое, когда говорят, что душа в пятки ушла».
– Ты чего вдруг затих, Борис? Я даже испугался.
Боря разглядывал какую-то металлическую пластинку с зубчиками, похожую на миниатюрную пилу, и руки его дрожали.
– Я сам испугался, Николай Давыдович, – произнес он едва слышно. – Здесь очень странный рисунок.
Циклоп взял у мальчика пластинку и поднес к лицу так близко, словно намеревался ее понюхать. Помимо зубчиков, напоминающих акульи зубы, в этой штуковине не было ничего странного и тем более страшного. Пунктир мелких отверстий по всей длине и изящная гравировка в центре – длинная и тощая птица с распростертыми крыльями, похожая на аиста, в обрамлении лаврового или кипарисового венка.
– Ну и что здесь страшного? – нараспев произнес Николай Давыдович. – Это даже не герб, а так… фитюлька для красоты.
– А каково назначение этого предмета?
Циклоп задумался.
– Полагаю… – Он взял со стола конверт, провел пластинкой по перфорации и ловко вспорол его от края до края. – Аристократы!
Циклоп вернул Борису его находку, оказавшуюся ножичком для писем, и посмотрел на часы.
– Однако… «Уж полночь близится, а Германа все нет».
– Какого Германа?
– Это опять Пушкин, мой мальчик. Я хотел сказать…
– Николай Давыдович, – перебил его Боря, – а вам ничего не напоминает этот рисунок на пластинке?
Циклоп посмотрел на него как-то странно.
«Сейчас все это будет не важно. И рисунок, и пластинка, и бумаги, и даже Пушкин…»
– Ничего не напоминает. А что ты там разглядел?
Борис помедлил и вдруг выдохнул тревожным шепотом:
– Крест в круге!Через полтора часа пришел Иннокентий Петрович. Он громыхал ключами, кашлял в предбаннике, скрипел половицами и негромко ругал ржавый замок. На пороге он задержался, поиграл тяжелой дверью, словно проверяя, сколько раз она еще сможет открыться и закрыться, пока не слетит с петель, и подозрительно обвел взглядом комнату, в которой оставил своих «подопечных». Здесь висела гнетущая тишина. В круге света, отбрасываемом лампой, за столом сгорбились две фигурки. Мальчик перелистывал страницы какого-то альбома и, как показалось Иннокентию Петровичу, с испугом посмотрел на вошедшего. Одноглазый учитель сидел не шевелясь, подперев кулаками тяжелый лоб, и даже не поднял головы, когда уполномоченный сотрудник появился на пороге.
Молодой человек кашлянул в кулак и преувеличенно бодро спросил:
– Ну? Как дела, золотари?
Мальчик улыбнулся:
– Все хорошо. За время вашего отсутствия происшествий не случилось.
«Не случилось» , – как эхо повторил про себя Циклоп.
– Молодец, – похвалил Иннокентий Петрович, – отвечаешь четко, по-военному.
Он подошел к столу и наклонился так, чтобы попасть в свет лампы.
– Николай Давыдович! Ау! На сегодня хватит. Совсем заработались.
Циклоп медленно отвел руки от бледного лица.
– Во-во… – продолжал сероглазый. – На мертвеца уже стали похожи. Жизнь – одна, и ее нельзя тратить только на бумажки. Вы же не хотите умереть среди этих стен, под этим сырым потолком?
Циклом вытаращил единственный глаз и, с трудом разлепив бледные губы, прошептал:
– Еще несколько минут назад – хотел …В предбаннике Иннокентий Петрович что-то отметил в журнале, который потом засунул в кожаную папку.
– Забирай свою тетрадь. – Он кивнул Борису, огляделся по сторонам, не забыл ли чего, и потянулся к выключателю.
– Да… – Молодой человек вдруг отдернул руку. – Шмонать я тебя, сопляк, не буду… Поэтому, если что-то прихватил с собой, лучше вспомнить сейчас.
Боря покраснел и опустил глаза. Иннокентий Петрович взял его за подбородок:
– Ну, пацан, признавайся, чего стырил?
Мальчик совсем смешался и неловко вынул из кармана плоскую металлическую пластинку с зубчиками. Сероглазый повертел ее в руках и вопросительно уставился на Бориса:
– Это что?
Тот опустил голову.
– Это ножичек для бумаг…
– Да? – удивился Иннокентий Петрович.
Он взвесил пластинку на ладони, словно просчитывая в уме ее ценность, и широким движением засунул себе в карман: