Боря уже не понимал, что делает, о чем думает. Он вдруг сосредоточился на каком-то знаковом рубеже, на фатальном завершении цикла. Он ненавидел этот флирт между прицелом и мишенью. Он считал его занудством, бесконфликтным спором, нелепой драматической паузой. Он торопил приближение того, о чем уже догадался.
– Ну давай же… Давай! – крикнул он, вытряхивая из коробки ее содержимое и каждый раз замирая от появления знакомых предметов. – Что это? Рисунок. Акварель. Наверно, ребенок баловался… А вдруг это – неизвестная работа Малевича? Впрочем, Малевич не работал в стиле примитивизма… А вот и цацки!
Боря открыл плоскую картонную коробку и опрокинул ее на стол перед собой. По столу запрыгали медные пуговицы, стеклянные шарики и почерневшие от времени наперстки. В коробке также оказались ножницы, пилка для ногтей, латунный подхват для пирожных, щипцы для колки сахара и сломанная брошь.
Он открыл другую коробку, похожую на первую.
– Здесь ключи амбарные… Перья… Пенсне сломанное… Портсигар! То есть визитница… В таких хранили именные карточки с фамилией и титулом…
Неожиданно Борис замолчал. Морозный холод скатился от сердца вниз – к животу. Он держал в дрожащих руках металлическую пластинку с зубчиками, похожими на акульи зубы, и уже таким знакомым, но по-прежнему таинственным рисунком.
Длинная, тощая птица гордо и значительно распростерла крылья в обрамлении лаврового или кипарисового венка.
– Крест в круге!
Еще до конца не отдавая себе отчета в мистической странности такой находки, он отчетливо вспомнил:
...
«В твоем круге жизни все будет – дважды…»
Борис некоторое время стоял как оглушенный и смотрел, не мигая, на жуткую птицу. Потом, очнувшись, быстро засунул ножичек в карман брюк, наспех собрал разбросанные по столу бумаги, погасил свет и вышел вон.
Он, как обычно, запер дверь своей уединенной комнаты на два оборота ключа, пробежал по длинному, гулкому коридору, пересек холл и уже направился к турникету, как вдруг вспомнил, что оставил на рабочем столе свою тетрадь в клеенчатом переплете.
Он замер на пороге и секунду колебался, принимая решение. Очень не хотелось даже на секунду возвращаться обратно в душную и мрачную комнату, но оставлять свое единственное сокровище среди бессловесных и угрюмых архивов не хотелось вдвойне. Мгновенно взвесив в уме эти два «не хочу», Борис развернулся и быстрым шагом припустил обратно по коридору.
Возле комнаты он повозился с ключами, отыскивая нужный, дважды повернул его в замке, толкнул дверь и замер на пороге, скованный мгновенным ледяным ужасом. В его душном каземате горел свет, и как ему показалось – ярче обычного. За рабочим столом Бориса, сгорбившись над раскрытой тетрадью, стояла старуха. Она даже не повернула голову в сторону вошедшего, словно ее застали не за воровским подглядыванием чужой тайны, а за привычным, будничным занятием.
– Вы кто?! – крикнул Борис, и его голос звонко ударился в железные дверцы шкафов, скатился по стеллажам и рухнул на плечи бессовестной гостьи. Та спокойно закрыла тетрадь, смахнула с нее невидимую пыль и проворчала едва слышно:
– Кто-кто… Уборщица. А то кто же?
Будто в подтверждение своих слов, она наклонилась, подняла с пола совок и, шаркая, направилась в другой конец комнаты, где Борис разглядел и ведро со шваброй. Еще с минуту он стоял как вкопанный, не в силах оправиться от холодного страха, и наблюдал за своей странной визитершей. Старуха неторопливо извлекла тряпку из ведра, выжала ее, набросила на швабру и принялась тереть пол, от шкафа к шкафу, от стеллажа к стеллажу, удаляясь все дальше и дальше от дверей к единственному неосвещенному углу этого безмолвного помещения.
Опомнившись, Боря бросился к столу и схватил тетрадь. В то же мгновение скомканный клочок бумаги скатился с клеенчатой обложки прямо к его ногам. Не помня себя от нарастающей тревоги, с бьющимся сердцем, Борис поднял бумажку и, развернув, увидел то, что и предполагал увидеть. Словно этот момент уже был в его жизни когда-то. Или он видел его во сне. Или просто заранее знал, что увидит его.
Странный кинжал с рукояткой в обрамлении неровной, замкнутой линии…
Крест в круге.
Бумажка задрожала в его руке.
– Стойте! – закричал Борис, опасаясь, что старуха вот-вот исчезнет в темноте угла. – Что… Что это?!
Уборщица даже не взглянула на него. Она не повернула головы, не подняла глаз, а только еще больше склонилась над ведром и пробормотала, обращаясь словно не к Борису, а к какому-то третьему собеседнику:
– Сам, поди, обронил. А я нашла и на стол положила… Нет бы спасибо сказать…
Борис стоял оглушенный. Он силился сосредоточиться, что-то сообразить, понять. Но мысли не слушались. Они переливались в голове, рассыпаясь на мелкие, вертлявые ртутные шарики. Он твердил себе, что все на самом деле очень просто, что он действительно случайно обронил тот самый клочок бумажной салфетки, который вот уже семнадцать лет зачем-то хранит у себя. Он твердил себе, что не верит в совпадения, что уборщица совсем не кажется ему странной и даже страшной. Ему казалась невероятной и жуткой сама мысль о том, что старуха похожа на…
– «Моя Галинка… Я люблю свою Галинку…» – проскрипело в темном углу, и Борис как подкошенный рухнул на стул от внезапного ужаса.
– Вы… читали мою тетрадь! – воскликнул он, задыхаясь и судорожно глотая воздух. – Как вам не стыдно?!
Но нахальная уборщица будто и не слышала его. Она тщательно отжала тряпку, взяла ведро и пробормотала язвительно, словно продолжая разговор с невидимым третьим собеседником:
– Странный он какой-то. Ему в больницу надо, а он здесь среди бумажек штаны просиживает… Люблю, говорит! Ну а любишь – так и ступай к ней. Она заждалась, поди.
Произнеся всю эту околесицу, старуха хмыкнула, покачала головой и исчезла во мраке темного угла. Она растворилась в нем, рассыпалась на миллионы ничтожных пылинок, мгновенно осевших на стеллажах, бумагах и документах. И в комнате опять стало тихо.
Он бежал, задыхаясь, по сумеречным улицам вечернего города, и его мысли, задуваемые встречным ветром, метались и дрожали, как пламя свечи. Он сворачивал в незнакомые переулки и не успевал удивляться тому, как быстро и уверенно находил из них выходы. Он выбегал на просторные улицы, которые видел впервые, и решительно держал путь мимо закрытых магазинчиков и урчащих киосков с газированной водой – снова в переулки. Ему вслед с удивлением смотрели редкие прохожие, неспешно бредущие по домам после трудового дня, женщины в шароварах, сидящие на тротуарах в ожидании автобуса, седобородые старики в халатах, степенно встречающие под чинарами синий ташкентский вечер. Мимо него проносились глинобитные дома и ограды дворов, утопающих в зелени абрикосовых деревьев. На мгновение ему показалось, что все это уже было когда-то. Точь-в-точь так же выпрыгивало сердце из груди, хлестал по щекам душный сиреневый ветер, мелькали грозными тенями тополя и ограды домов. И сами дома были такими же – низкорослыми, с проросшими травой и маками крышами, спеленатые виноградной лозой. И он вдруг вспомнил: вот за такой же оградой, в таком же маленьком садике, возле покосившейся фанерной пристройки, в такой же дрожащей ночной тишине кричала, как раненый человек, овечка по имени Лола.