Машина тормозит так мягко, что я не успеваю даже вздрогнуть. Дверь приоткрывается, и он кивком предлагает мне сесть. Пока он выруливает на проспект, я рассматриваю его лицо. Чуть продолговатое – что-то неуловимо лошадиное в нем, что-то от мира жвачных и копытных, и как это Света, любившая все красивое, с ним жила? – насмешливое лицо уверенного в себе мужчины.
– Вы служили в армии? – спрашиваю я.
– Мы же на ты, – ухмыляется он.
– Мы же на ты, дружище, – напевает он.
– Мы же на ты! – восклицает он и подмигивает мне.
– Следи за дорогой, – покрываюсь я потом.
– Давно на химии? – подмигивает он снова.
– Года полтора, – понимаю я бессмысленность любого сопротивления.
– И как, помогает? – озадаченно спрашивает он.
Выражение лица меняется у него так быстро, как поверхность озера в непогоду. Момент – и вода рябая. Еще момент – застыла. Лицо у него меняется со скоростью света. Ха. Муж Светы меняется со скоростью света. Я давлю в себе желание вытянуть из пузырька еще одну таблетку и перевожу дух.
– Ага, – кивает он.
– От этого дерьма потеешь, как сурок, – понимающе говорит он.
– Сраный сурок, – хохочет он.
– Когда мы с парнями отлеживались в Дубоссарах – это к твоему вопросу об армии, – объясняет он.
– И каждый день кого-то из нас выбивало, как бутылку в дешевом тире, – сжимает он губы.
– Некоторые переставали соображать хоть что-то и начинали жрать это дерьмо, – зло говорит он.
– Тем более что аптеки в городе были открыты для всех! – смеется он.
– Особенно для вооруженных бойцов! – хохочет он.
– Ну ты и псих, – зло говорю я.
– Хочешь меня подавить? – спрашиваю я.
– Мне насрать на твои военные похождения, – понимаю я, что высох.
– Засунь их себе! – бросаю я.
– Легче, – смеется он, подняв руки.
Мы молчим. На машину с нами наматывается трасса, соединяющая Кишинев с аэропортом. Обычно по ней ездят кортежи президентов, министров и прочих шишек. Я вспоминаю, как несколько лет назад мы со Светой – я вспоминаю ее из-за присутствия ее бывшего мужа – пошли прогуляться на холмы, окаймляющие эту трассу. Я был в белом свитере и весил еще недостаточно много, чтобы белое меня полнило, поэтому свитер мне шел. На Свете было ее любимое – под китайское – платье. И жемчужные бусы, которые я подарил ей с гранта, который получил на исследование мифов ацтеков, связанных с Долиной Смерти. Мы пили шампанское из горла, прямо из горла, жадно и чуть грустно, на одном из холмов и глядели, как по трассе между городом и городом самолетов снуют огоньки. А потом трахнулись прямо на земле, и, ей-богу…
– Трахал ее тут? – сухо, без эмоций, прерывает он молчание.
– По лицу видно, – объясняет он.
– Психолог, – презрительно бросаю я.
– Иногда ты можешь наезжать на меня, мужик, – примирительно говорит он.
– Но не забывай, что я правда прошел войну, причем так успешно, что как-нибудь, когда мы подружимся, а мы подружимся, я покажу тебе связку с ушами, ма-а-аленькими сушеными ушками, – говорит он.
– Когда-то они были большими, розовыми, а некоторые даже волосатыми, – улыбается он.
– Совсем как у тебя! – гогочет он.
– Но я отрезал их, предварительно убив тех, на ком росли эти прелестные ушки, – кривит он рот.
– И нанизал на ниточку, – вспоминает он.
– Вот они и высохли, – вздыхает он.
– И если ты, еп тебя, – психует он.
– Будешь хамить мне слишком часто, то я на эту ниточку не только твои уши повешу, – рычит он.
– Но и яйца твои туда пристрою! – хватает он меня за плечо.
Я думаю, что его гнев слишком наигран. И нисколько не сомневаюсь в том, что при желании этот психованный, трахнутый войной качок меня в землю по плечи вобьет. Но такие не предупреждают. Значит, гнев наигран. Я медленно высвобождаю руку и потираю бицепс.
– Больно? – спрашивает он.
– Хочешь? – спрашивает он и вытаскивает из бардачка плоскую бутылку.
– Куда мы едем? – спрашиваю я, отхлебнув.
– Все туда же, – мрачно говорит он.
– В квартиру, где случилось то, что должно было случиться, – пугает он меня внезапным озарением.
– Ты уверен, что это должно было случиться? – спрашиваю я.
– Кто знает, кто знает, – снова изображает он проницательного легавого.
– Ты собирался ее бросить? – спрашивает он.
– Да, – признаюсь я.
– Почему?
– Клевая телка, – объясняю я, – но чересчур ревнивая.
– Меня она не ревновала, – хмыкает он.
– Ты уверен, что тебя стоило ревновать? – мягко спрашиваю я.
– Туше, – искоса глядит он на меня и хихикает.
– Если бы я ее грохнул, вы бы меня закрыли через час, – устало говорю я.
– Прямо в палате наручники бы надели, – говорю я.
– Разве нет?
Он насвистывает что-то, потом делает радио погромче, и мы слушаем, как певец устало тянет: «Я часто вижу страх. В смотрящих на меня глазах…»
– Какого хрена ты хочешь? – спрашиваю я.
– Если ее кто и довел до самоубийства, – говорю я.
– То это муж-неудачник, у которого на нее не стояло. И любовник, который трахал не только ее и вот-вот собирался ее бросить, – каюсь я.
– Так или иначе, – размышляю я.
– Это вполне обычная, жизненная, как говорят нынче, ситуация, – логично размышляю я.
– Если бы в тюрьму сажали всех неверных любовников, мужей-неудачников, сварливых тещ, гнусных начальников, непослушных детей, в общем, всех тех, кто невольно становится спусковым механизмом такой страшной вещи, как самоубийство… – пожимаю я плечами.
– Мужик, чё ты мне втираешь? – ржет он.
– В смысле? – нехотя, но все же смеюсь я, потому что уж очень заразительно делает это он.
– В смысле, какая на хер страшная? – смеется он.
– Тебе было страшно? – наигранно ужасается он.
– Нет, – честно признаюсь я.
– Ну так, – говорит он.
– Все происходит быстро. Бац и все. Нету Светы, – рифмует он и озорно подмигивает мне.
– И я не хуже твоего знаю, что обстоятельства, которые ее доканали, доцент, – брезгливо меняется в лице он.
– Не содержатся в Уголовном кодексе, – заключает он.
– И возжелай какая-нибудь кошелка из Общества защиты женщин или еще какой фигни посадить за решетку тебя, меня или собачку Светы, которая гадила не там, где положено, и тем самым довела ее до гибели, то любой молдавский судья послал бы ее на хер! – свирепо заключает он.