«Руби, ты правильно поступила, отослав его в Англию, — говорилось в одном письме. — Плохо одно: он отчаянно скучает по тебе. Каждое слово о тебе он впитывает словно губка; твоим фотографиям отведено почетное место в его комнате. Как ученик старшего класса, он занимает отдельную спальню, между комнатами двух персидских принцев. По-английски он говорит безупречно: правильно, красиво, аристократично, держится царственно, но без надменности. Прилагаю фотографию Ли в новой школьной форме. Снимался он нехотя — видимо, перенял суеверия своих школьных товарищей, которые считают, что фотоаппарат отнимает у человека частицу души. К счастью, Ли слишком интересуется техникой, чтобы придавать значение суевериям, — благодаря этому ты и получишь снимок.
Его рост — шесть футов, и он продолжает расти, как говорят его наставники, а они располагают огромным опытом воспитания мальчиков и юношей и знают, что говорят. Так что жди, что к тебе Ли вернется настоящим великаном. В костюме для гребли видно, что он прекрасно сложен, и ноги у него не такие, как у белых: особенно впечатляют по-китайски массивные икроножные мышцы. Ли — чемпион школы по спринтерскому бегу и гребле, в последнее время он увлекся крикетом и отражает удары так же ловко, как забивает мячи в воротца. В Кембридже он надеется попасть в сборную команду по гребле и играть в крикет — по крайней мере за свой колледж. Скорее всего он поступит в Киз, где ничего не имеют против иностранцев. Ли рассчитывает на перевод в колледж к следующему октябрю. А я обхаживаю руководство Кембриджа, выясняю, чем могу помочь Ли, поскольку при всем своем рафинированном выговоре английским джентльменом он не является. Два мальчика из Персии тоже выбрали Кембридж; за Ли они ходят по пятам, к его мнению прислушиваются и другие ученики школы Проктора. Твой сын наделен качеством, которое я бы назвал спокойной уверенностью».
Руби забрала письмо у Элизабет и подала ей фотографию, лучась от гордости.
— А вот и Ли.
На снимке Ли сидел в кресле, положив ногу на ногу. Элизабет вгляделась в лицо юноши, стараясь оценить его трезво, не испытывая материнской гордости Руби и без романтизма, присущего Александру. И была вынуждена признать, что никогда не видывала более привлекательной и экзотической внешности. Даже Сун, на которого походил Ли, не мог похвастаться столь правильными чертами лица. Но и от Руби юноша унаследовал немало: он смотрел в объектив со слабой улыбкой, напоминающей улыбку Руби, а его большие глаза явно были светлыми и, что еще важнее, удивительно умными.
— Он поразительно хорош собой, — подытожила Элизабет, возвращая Руби снимок. — А глаза у него зеленые, как у тебя?
— Другого оттенка, но зеленые. Ему идет?
— О да. Волосы он зачесывает назад и, похоже, смазывает макасаровым маслом — значит, для высоких кресел ему понадобятся накидки, чтобы не пачкать обивку.
— Нет, это не масло. Он заплетает волосы в косичку.
— В косичку?
— Да, так хотел Сун.
— Восемь лет уже прошло. Еще четыре — и ты увидишь сына.
«Всего четыре года, — думала Руби, спускаясь в вагоне в Кинросс. — Целая вечность прошла, и еще вечность впереди. Я никогда не услышу, как у него ломается голос, не увижу первую щетину на подбородке, пропущу тот удивительный и сокрушительный момент, когда ребенок, сын, становится мужчиной. Каждое его письмо я перевязываю нефритово-зеленой лентой и складываю в нефритовую шкатулку, каждое слово из его писем я знаю наизусть, но вернется он ко мне уже чужим. Я не решилась признаться Элизабет, что с трудом узнала его на снимке, — разве я могла? И что несколько часов рыдала, оплакивая его и мою потерю? Мое единственное утешение — глаза на этой фотографии: спокойные, уверенные, безмятежные, бесстрашные. Как только он привык к горечи разлуки, у него началась новая жизнь в школе Проктора — увлекательная, насыщенная. Больше мне не о чем мечтать, разве что надеяться, чтобы он осмотрительно выбрал себе пару. Александр лелеет мечту поженить его с Нелл, но я не знаю, сочтет ли он привлекательной такую женщину, как она. Даже в пять лет она слишком резка и деловита и очень уж своенравна. А что поделать! Элизабет вынуждена посвящать все свое время Анне, воспитывать Нелл ей попросту некогда. Девочка — точная копия Александра, а Ли, конечно, его обожает, но вряд ли так же отнесется и к его дочери. Но об этом потом, не сейчас. Пройдет еще четыре года, прежде чем я узнаю, каким мужчиной стал мой сын. Когда Ли вернется, ему будет двадцать один год — взрослый человек, сам себе хозяин. Мой малыш станет юристом, я отпишу ему долю компании «Апокалипсис». И он будет заседать в совете директоров компании, как чужой…»
Устав от мучительных раздумий, Руби засмотрелась на Кинросс. Как изменился город! Исчезли уродливые черты бывшего прииска, появились мощеные дороги, бордюры и сточные канавы, обсаженные деревьями улицы и новые кирпичные здания, в том числе отель «Кинросс» и церковь Святого Андрея. У главной площади, посредине которой разбили сквер, росло новое здание — мечта Александра, оперный театр. Почему в Галгонге есть театр, в Батерсте даже три, а в Кинроссе — ни единого? Почти все дома в центре города строили из дерева, последнюю мазанку снесли, когда возвели новое кирпичное здание школы. Даже больница выглядела респектабельно. Река протекала между бетонными набережными со скамьями, деревьями и узорными фонарями — впрочем, вода, как и прежде, была грязной.
Между городом и подножием горы разместился промышленный район: путаница рельсов, механизмов, двигателей, обогатительный завод, десятки ржавых железных ангаров и дымящих труб. Золото добывали в том же количестве, что и прежде; к руднику подвели газ, установили динамо-машину. Работали гигантские холодильники: свежее молоко и мясо в Кинросс привозили из Батерста, рыбу и фрукты — из Сиднея.
«Что бы стало с этой колонией без таких людей, как Александр или Сэм Морт, король замороженных продуктов? Вероятно, в Англии они так и не сумели бы преуспеть, но здесь, в Новом Южном Уэльсе, возглавили гигантские предприятия и добились процветания. Хотела бы я знать, что сказали бы мой дед-арестант Ричард Морган и моя преступница мать, если бы увидели, что стало со страной, куда их сослали в наказание? А посмотрите-ка на меня: вот она я, Руби Коствен, — бывшая любовница старика, затем — содержательница притона, а ныне — директор компании. У мужчин это получается само собой. Они берутся за дело и навсегда меняют мир. Особенно такие, как Александр Кинросс и Сэмюел Морт…» Так думала Руби, возвращаясь домой, в роскошный отель.
Время шло, а его общественные приметы обескураживали — главным образом по вине политических деятелей. Жители Кинросса, гордящиеся ирландским происхождением, возмутились, узнав, что премьер, сэр Генри Паркс, в выступлении перед членами парламента сообщил, что въезд ирландцев в страну следует ограничить, чтобы колония осталась преимущественно британской, с преобладанием протестантов. Он добавил, что намерен всячески поддерживать распространение и внедрение протестантской этики, следовательно, поблажек и субсидий будут лишены ирландцы и католики в целом, поскольку население страны и без того уже чересчур ирландское и католическое. Это абсурдное заявление только увеличило и без того существенный раскол между католиками-ирландцами и протестантами с других Британских островов, а также между рабочими и высшими классами, поскольку и ирландцы, и католики принадлежали в основном к первым. Ропщущие напоминали о «монголо-татарских ордах», которые вообще не признают христианства. Но когда религиозный фанатизм и нетерпимость исходили от самого премьер-министра, они лишь указывали, насколько распространены эти взгляды в обществе и как равнодушны политические деятели к вопросам объединения граждан своей страны.