Разглядеть «Скарборо» и «Дружбу» Ричарду не удавалось, пока «Александер» вдруг не взлетел на гребне громадной волны и застыл на нем на секунду, за которую Ричард сумел увидеть, что бедолага «Дружба» почти лежит на боку, а волны катятся через нее. «Александер» соскользнул вниз по волне, вода залила палубу слоем толщиной в целый фут, и тут же судно снова взлетело на следующий гребень. Старик «Александер» был крепкой и надежной посудиной, способной выдержать натиск волн.
Вскоре после того как Ричард покинул камеру, люки задраили. Его исчезновения никто не заметил: все были потрясены яростью небывалой бури. Ночью посиневший от холода, изнуренный Ричард отвязал веревку от мачты и заполз под одну из шлюпок, где устроил себе теплое и почти сухое гнездо в сене. Там он проспал до утра, которое выдалось очень холодным, но небо было синим, а волны, хотя и оставались высокими, прекратили беспорядочную пляску. Люки открыли. Ричард проскользнул в кормовой люк и спрыгнул на стол, чувствуя себя повивальной бабкой, присутствовавшей при рождении конца света.
К его удивлению, товарищи встретили его радостными воплями. После стоянки в Рио Ричард начал замечать в их поведении первые признаки независимости.
— Ричард, Ричард! — кричал Джо Лонг, со слезами обнимая его. — А мы думали, ты утонул!
— Как бы не так! Я просто засмотрелся на волны и не заметил, как задраили люки. Джо, успокойся. Я цел и невредим — просто промок и замерз.
Растираясь сухими тряпками, Ричард узнал, что некий Джон Берд взломал крышку трюмного люка и раздал каторжникам хлеб.
— Мы все ели его, — признался Джимми Прайс. — Ведь вчера нас не кормили.
Но это не помешало Закери Кларку потребовать, чтобы Джона Берда выпороли за кражу собственности подрядчика.
Лейтенант Ферзер, в котором способность сострадать странным образом сочеталась с медлительностью и стеснительностью, подсчитал количество украденного хлеба и объявил, что пропало ровно столько порций, сколько следовало выдать каторжникам вчера. Следовательно, наказывать виновных не за что, добавил он и предложил сегодня выдать узникам по две порции солонины вместе с хлебом.
Несмотря на ссору с Закери Кларком в Кейптауне, капитан Синклер вскоре нашел в нем родственную душу: оба любили поесть. Как только Кларк перебрался на «Александер», Синклер стал приглашать его к обеду, а взамен агент подрядчика делал вид, будто ему неизвестно о махинациях с ромом. Поскольку бульдожка Софи уверенно обосновалась в каюте Кларка, Эсмеральда позволил ему ночевать в своей дневной каюте, в которой пока не нуждался. Услышав вердикт Ферзера, Синклер высказался в поддержку Кларка и приказал высечь Джона Берда за расходование собственности подрядчика без разрешения его агента.
— Пропало только то, что должно было исчезнуть, — ледяным тоном возразил Ферзер, — так почему бы тебе не угомониться, болван?
— Я доложу о вашей непочтительности капитану! — завизжал Кларк.
— Можешь жаловаться ему хоть до посинения, идиот, — это ничего не изменит. Решения о порке каторжников принимаю я, а не толстяк Эсмеральда.
Каждому матросу «Александера» не терпелось найти хотя бы одного слушателя и сообщить, что в более свирепый шторм ему еще никогда не доводилось попадать: невиданное дело — волны налетали сразу со всех сторон, зловещее предзнаменование! Со «Скарборо» просигналили, что судно пережило шторм без потерь; «Дружбе» пришлось гораздо хуже: все, что находилось на ее борту, вымокло — от животных до одеял.
Однако шторм отнес суда к полосе остов, и теперь они на всех парусах двинулись вперед, преодолевая в день не менее ста восьмидесяти четырех сухопутных миль. Корабли находились в сороковых широтах и неуклонно продвигались еще дальше на юг. В начале декабря на них обрушился новый шторм, еще сильнее прежнего, но опять-таки отнес их дальше, не сбив с курса. Несмотря на лето, начались холода; самые неимущие и беспечные каторжники жались друг к другу, дрожа в своих тонких льняных куртках, зато у них имелись лишние одеяла, доставшиеся от умерших товарищей. Да и сено пригодилось.
Среди каторжников и пехотинцев вспыхнула дизентерия, люди вновь стали умирать. Со «Скарборо» и «Дружбы» сообщили, что и у них на борту насчитывается немало больных. Ричард убедил друзей пить только профильтрованную воду, хотя каждому доставалось всего по нескольку ложек. Если болезнь появилась на всех кораблях, значит, вся запасенная на них вода загрязнена. На этот раз врач Балмен воздержался от очередного окуривания и побелки, сообразив, что его приказ способен спровоцировать мятеж.
Хотя на «Дружбе» впервые за время плавания подняли все паруса, легкое судно не могло угнаться за «Александером» и «Скарборо», покрывавшими за день не менее двухсот семи сухопутных миль. В начале второй недели декабря воздух потеплел; Шортленд приказал двум невольничьим судам сбавить ход, чтобы «Дружба» не отставала. Однажды утром над океаном сгустился белоснежный туман, в котором все вокруг казалось перламутровым, призрачным, прекрасным и вместе с тем зловещим. На всех судах пушки зарядили порохом и палили из них через равные промежутки времени, а один из матросов звонил в колокол «Александера», висящий на корме, делая длинные паузы между ударами. Из тумана доносились ответные выстрелы и звон колоколов «Скарборо» и «Дружбы», идущих параллельными курсами на расстоянии вытянутого троса. В десять часов туман начал рассеиваться, поднялся свежий бриз, и наступил прекрасный солнечный день.
В воде появились большие скопления плавучих водорослей — признак того, что земля уже близко, как утверждали моряки. А земля пока не показывалась, зато косатки вновь устремились за судами, плавали вокруг них, проскальзывали под днищами. Среди водорослей виднелись широкие длинные ленты рыбьей икры, но никто не знал, какие рыбы мечут ее. Где-то неподалеку находился остров Запустения, [16] где капитан Кук однажды встретил Рождество.
Два дня спустя океанская вода превратилась в кровь. Поначалу ошеломленные и перепуганные пассажиры «Александера» решили, что это кровь убитого кита, но потом сообразили, что ни в каком левиафане не хватило бы крови, чтобы окрасить воду до самого горизонта. Эту тайну морских глубин им так и не удалось разгадать.
— Теперь я понимаю, — сказал Ричард Доновану, — почему вас так тянет в неведомые края. По своей воле я уезжал из Бристоля только в Бат — потому что это был мой привычный, знакомый мирок. Покидая свой мир, человек неизбежно заражается тягой к странствиям, ему приходится стать более сильным и зрелым, иначе ему не выжить. В людях очень сильна привязанность к родным местам. Вероятно, я и сам таков.
— Привязанность к родным местам — распространенное явление, Ричард. Но я избавился от нее — из-за нищеты и острого желания выбраться из ее трясины, покинуть Белфаст, разорвать все узы.
— Вы учились в благотворительной школе?
— Нет. Один добрый джентльмен взялся опекать меня и учить грамоте. Он справедливо утверждал, что знания — верный путь к процветанию, а пьянство — столь же верный путь в ад.