* * *
В этот раз я не проснулась мгновенно — бывают такие пробуждения, особенно если день впереди не сулит ничего хорошего, когда уши уже невозможно защитить от звуков, а глаза — от света, но ты изо всех сил пытаешься нырнуть обратно — меня еще здесь нет, я сплю, я ничего не слышу, и веки мои закрыты. Я сопротивлялась бы и дольше, если бы звуки вдруг не ворвались прямо в мой сон, разорвав его на части, — их было слишком много, этих звуков, словно кто-то громко крикнул мне в ухо, и тогда я открыла глаза и выпрямилась на сиденье.
Мы были в городе — почему-то сразу было понятно, что это именно город, а не деревня, несмотря на двухэтажные деревянные дома, приземистые, в четыре-пять окон с аккуратными кружевами наличников, с печными трубами — наверное, из-за церковных куполов, возвышавшихся сразу с нескольких сторон, в деревнях никогда не бывает так много церквей. Стоило мне подумать об этом, как появился первый каменный дом — тоже двухэтажный, но очевидно городской, хотя окна первого этажа все до единого почему-то были заколочены досками; солнце уже почти село, и все вокруг было голубое и розовое — глядя вокруг, я никак не могла сообразить, откуда это чувство тревоги, чем оно может быть вызвано среди этих тихих домиков под висящими в прозрачном воздухе куполами, но с этим городом явно что-то было не так. Первое, что бросилось мне в глаза, — сугробы, слишком высокие для этих улиц с низкими домами, достающие порой почти до подоконников; машина двигалась как-то странно, и, приподняв голову, я увидела, что дорога тоже завалена снегом — он был немного утрамбован, словно недавно здесь проехало несколько больших автомобилей, оставивших после себя неровную колею — в ней мы и ехали, медленно, раскачиваясь из стороны в сторону; а потом я увидела женщину. На голове у нее был платок — серый, шерстяной, туго повязанный под подбородком, она шла вдоль дороги, по которой мы ехали — небыстро, с усилием прокладывая себе путь сквозь снежные наносы на обочине, и тянула за собой санки — обычные детские санки с исцарапанными металлическими полозьями, без спинки, на несколько раз перевязанной грубой веревке, а на санках, неудобно свисая с обоих концов, лежал длинный черный пластиковый мешок.
Я смотрела на нее во все глаза — вся ее фигура, напряженная, согнутая спина, медленный шаг, санки — что-то напомнила мне, что-то тревожное, неприятное, я чувствовала, что вот-вот вспомню; мы уже обогнали ее, и я, обернувшись, пыталась рассмотреть ее получше, как вдруг Витара вывернулась из колеи, освободившись от сковывающего ее снега, побежала быстрее, и мы достигли широкого, пустого перекрестка.
— Здесь налево, — хрустнуло в рации, и я вздрогнула, словно не ожидала услышать человеческий голос, словно я была одна в машине. Повернув голову, я взглянула на папу — сжимая руль обеими руками, он смотрел прямо перед собой и, казалось, даже не заметил, что я уже не сплю; лицо у него было сосредоточенное и жесткое.
Улица, на которую мы свернули, вероятно, была центральной — она была шире и значительно лучше укатана, но по обеим ее сторонам нависали такие же массивные кучи снега, как будто тротуаров не было вообще, и люди, которых здесь было гораздо больше, шли прямо по проезжей части — медленно и безмолвно; все они двигались в одну сторону, но на расстоянии — словно стараясь держаться друг от друга подальше, и большинство из них были с санками, на которых лежали одинаковые длинные пластиковые мешки. Какая-то женщина, остановившись, пыталась водрузить упавший в снег мешок обратно на санки — видно было, что ей тяжело, и она кружила вокруг него, стараясь приподнять его то с одного конца, то с другого; обогнув ее широким кругом, мимо нее почти пробежал человек с лицом, плотно укутанным шарфом.
Именно в этот момент позади нас раздался прерывистый, резкий автомобильный сигнал, с пассажирского сиденья мне трудно было разглядеть в зеркалах, что происходит, — папа, схватив микрофон, почти прокричал в него:
— Ира, не психуй, они не опасны, куда ты гонишь, въедешь куда-нибудь, и тогда мы точно здесь застрянем, — но ответа не последовало, а еще через мгновение, виляя и продолжая сигналить, нас обогнала Сережина машина, едва не увязнув в снежной каше на краю дороги. — Чертова дура. — Он выругался и прибавил скорость, стараясь догнать удаляющийся Паджеро; мне казалось, что мы наделали много шума посреди этой тихой улицы, но люди, шедшие вдоль дороги, словно не замечали нас — только женщина, сражавшаяся с тяжелым мешком, выпрямилась и посмотрела в нашу сторону — вся нижняя часть лица у нее была закрыта платком, но я все равно заметила, что она совсем молодая, почти девочка; к моменту, когда мы поравнялись с ней, она уже потеряла к нам интерес и, нагнувшись, продолжила заниматься своим мешком.
Сережина машина теперь была далеко впереди — вздымая тучи снежной пыли из-под задних колес и опасно кренясь, она все увеличивала расстояние между нами, но папа уже перестал пытаться нагнать ее — слишком опасно раскачивалась Витара в неглубокой, еле намеченной колее, и мы снова поехали медленнее. Снаружи послышался какой-то пока неопределенный звук, приглушенный обступившими улицу домами и высокими сугробами — еле слышный, но тоже какой-то невыносимо знакомый, напоминающий что-то, и потому я нажала на кнопку и опустила автомобильное стекло до середины.
— Хорошо, что она тебя не видит, — тут же сказал папа, — в Боровичах Леня вообще пытался выйти из машины, так она такое устроила, мы ее еле успокоили.
— Да что здесь такое? — спросила я наконец; как только он нарушил молчание, мне тоже сразу стало легко заговорить, как будто до этого было нельзя.
— Это уже второй такой город. Мы не сразу поняли — карантина нет, но ты посмотри вокруг, — отозвался он, и я тут же, как будто мне нужна была только эта небольшая подсказка, прочитала все знаки, которые до этого просто смутно тревожили меня: нечищеные улицы, заколоченные окна, люди с санками, длинные, тяжелые мешки, укутанные лица и тишина — неестественная, звенящая, нарушаемая единственным звуком — монотонным, с одинаковыми интервалами звоном, доносящимся откуда-то спереди, из-за невысоких, коренастых домов.
Очень скоро мы поравнялись с источником этого звука — справа от дороги, между домами на короткое время распахнулся просвет, в котором видно было небольшую площадь — широкое, пустое место, окруженное невысокими каменными домами; мелькнул обязательный памятник Ленину, серо-белый, со снежными погонами на плечах, но где-то там, на площади, стояла еще и церковь — ее не было видно целиком, но из-за домов виднелись пять сине-зеленых, тоже припорошенных снегом круглых церковных голов и, отдельно, остроконечная звонница. Именно туда, на эту площадь, и сворачивал редкий, неплотный поток людей с санками; я успела только заметить невысокую, плотную груду темных мешков, сложенных как попало прямо на снегу, и человеческую фигуру в черном, стоящую отдельно, возле наспех сколоченного деревянного помоста, к которому был подвешен продолговатый кусок железа — широко, деловито размахиваясь, человек в черном методично ударял по нему чем-то тяжелым. Площадь мелькнула и исчезла, но звон был слышен еще какое-то время; мы миновали несколько съездов на боковые улицы, и теперь я увидела, что некоторые из них покрыты нетронутым, ровным слоем снега — не было ни единого человеческого следа от дороги, по которой мы ехали, и до самого горизонта, куда доставал глаз.