Когда Статилий Тавр вернулся, Октавиан резко кивнул.
— Приведи его, Тавр. Сам.
Он вошел со все еще покрытой головой, но быстро скинул верхнюю одежду и остался в простой кожаной тунике для верховой езды. Такой высокий! Выше даже, чем был бог Юлий. Маршалы Октавиана дружно вздохнули и затаили дыхание, ошеломленные.
— Что ты делаешь здесь, царь Птолемей? — спросил Октавиан со своего курульного кресла.
Не будет никаких рукопожатий, сердечных приветствий, никакого лицемерия.
— Я пришел вести переговоры.
— Тебя послала твоя мать?
Молодой человек засмеялся, продемонстрировав еще что-то общее с богом Юлием.
— Нет, конечно! Она думает, что я на пути в Беренику, откуда должен отплыть в Индию.
— Ты сделал бы лучше, если бы подчинился ей.
— Нет. Я не могу оставить ее — позволить ей одной встретиться с тобой лицом к лицу.
— У нее есть Марк Антоний.
— Если я правильно его понял, он будет уже мертв.
Октавиан потянулся, зевнул до слез.
— Очень хорошо, царь Птолемей. Я буду вести с тобой переговоры. Но не при стольких свидетелях. Господа легаты, вы можете идти. Помните клятву, которую вы дали мне. Я хочу, чтобы даже шепота вашего об этом никто не услышал. И не смейте это обсуждать даже между собой. Понятно?
Статилий Тавр кивнул и ушел с остальными легатами.
— Садись, Цезарион.
Прокулей, Тирс и Эпафродит встали у стены палатки, едва дыша от ужаса, на таком расстоянии, чтобы их не видели оба участника драмы.
Цезарион сел, его зелено-голубые глаза оказались единственным, что не принадлежало богу Юлию.
— Что же ты можешь предложить, чего не может Клеопатра?
— Для начала — спокойную атмосферу. Ты не испытываешь ненависти ко мне. Как ты можешь ненавидеть меня, если мы никогда не встречались? Я хочу мира тебе и Египту.
— Огласи свои предложения.
— Моя мать удалится как частное лицо в Мемфис или Фивы. Ее дети от Марка Антония поедут с ней. Я буду править в Александрии как царь и в Египте как фараон. В клиентуре Гая Юлия Цезаря, сына бога, — как его самый преданный царь-клиент. Я дам тебе столько золота, сколько ты запросишь, а также пшеницу, чтобы кормить всю Италию.
— Почему ты будешь править мудрее, чем правит твоя мать?
— Потому что я — кровный сын Гая Юлия Цезаря. Я уже начал исправлять ошибки, которые на протяжении многих поколений совершала династия Птолемеев. Я установил бесплатную долю зерна для бедных, я сделал гражданами Александрии всех ее жителей, а сейчас я разрабатываю процедуру демократических выборов.
— Хм. Очень по-цезарьски, Цезарион.
— Понимаешь, я нашел его бумаги, те, в которых он составлял планы, как вывести Александрию и Египет из застоя, который длился в Египте тысячелетия. Я понял, что его идеи правильные, что мы погрязли в безжалостном болоте привилегий для высших классов.
— О, ты говоришь как он!
— Благодарю.
— Мы оба — сыновья божественного отца, это правда, — сказал Октавиан, — но ты намного больше похож на него.
— Так всегда говорит моя мать. И Антоний тоже.
— Ты никогда не думал, что это значит, Цезарион?
Молодой человек не понял.
— Нет. Что это может значить, помимо того, что это реальность?
— Реальность. По сути, в этом вся проблема.
— Проблема?
— Да. — Октавиан вздохнул, соединил свои скрюченные пальцы пирамидкой. — Если бы ты сейчас не появился, царь Птолемей, я, возможно, и согласился бы заключить с тобой соглашение. Но теперь у меня нет выбора. Я должен тебя убить.
Цезарион ахнул, приподнялся с кресла, но снова сел.
— Ты хочешь сказать, что я пойду с моей матерью в твоем триумфальном параде, а потом нас задушат? Но почему? Почему мне необходимо умереть? Кстати, почему необходима смерть моей матери?
— Ты неправильно меня понял, сын Цезаря. Ты никогда не будешь идти среди участников моего парада. Собственно говоря, я не разрешил бы тебе даже на тысячу миль приближаться к Риму. Разве тебе никто не объяснил?
— Чего не объяснил? — спросил Цезарион, потрясенный. — Перестань играть со мной, Цезарь Октавиан!
— Твое сходство с богом Юлием представляет для меня угрозу.
— Я — угроза из-за сходства? Это же бред!
— Все, что угодно, только не бред. Послушай меня, я объясню тебе. Как странно, что твоя мать тебе не объяснила! Может быть, она думала, что если ты будешь знать, то немедленно посадишь ее на Капитолии. Нет, сиди и слушай! Я откровенно говорю о Клеопатре не для того, чтобы подразнить тебя, а потому, что она была моим неумолимым врагом. Дорогой мой мальчик, я должен был руками и ногами драться, не щадя сил, чтобы возвыситься в Риме. Четырнадцать лет! Я начал, когда мне было восемнадцать, будучи усыновленным моим божественным отцом как римский сын. Я получил свое наследство и старался соответствовать ему, хотя многие были против меня, включая Марка Антония. Теперь мне тридцать два года, и, когда ты умрешь, я наконец буду в безопасности, у меня не было такой юности, как у тебя. Я был болен и слаб. Люди считали меня трусом. Я стремился выглядеть как бог Юлий: тренировался улыбаться, как он, носил обувь на толстой подошве, чтобы быть выше ростом, копировал его речь, стиль его риторики. И когда земной образ бога Юлия погас в памяти людей, они стали думать, что в мои годы он, наверное, был похож на меня. Ты начинаешь понимать, Цезарион?
— Нет. Я сожалею, что тебе пришлось страдать, кузен, но я не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет моя внешность.
— Внешность — это ось, на которой вращалась моя карьера. Ты не римлянин и не был воспитан римлянином. Ты — иноземец. — Октавиан подался вперед, сверкая глазами. — Я скажу тебе, почему римляне, прагматичный и разумный народ, обожествили Гая Юлия Цезаря. Самый неримский поступок. Они любили его! О многих генералах говорили, что их солдаты готовы умереть за них, но только о Гае Юлии Цезаре говорили, что люди Рима и всей Италии готовы за него умереть. Когда он ходил по Римскому Форуму, по аллеям и трущобам Рима или любого другого города Италии, он относился ко всем встреченным людям как к равным себе. Он шутил с ними, он выслушивал рассказы об их горестях, он старался помочь. Рожденный и выросший в трущобах Субуры, он ходил среди неимущих как один из них: он говорил на их жаргоне, спал с их женщинами, целовал их дурно пахнущих младенцев и плакал, тронутый их положением. И когда те тщеславные и отъявленные снобы, жадные до денег, убили его, народ Рима и Италии не мог перенести его потерю. Это они сделали его богом, а не сенат! Фактически сенат — ведомый Марком Антонием! — пытался всеми известными ему способами помешать обожествлению Цезаря. Не удалось. Клиентов у него был легион, и я наследовал их вместе с его состоянием.