Завтрашний день подтвердил его предчувствия. Как только закончилась официальная церемония принесения присяги, и был выправлен календарь, новый городской претор Гай Юлий Цезарь покинул первое собрание Сената и поспешил в колодец комиций, чтобы созвать Трибутное собрание. Очевидно, что все было организовано заранее. Цезаря ожидали только те, кто придерживался популистских взглядов, от молодежи до его сторонников-сенаторов и обязательной толпы людей, стоящих по своему положению чуть выше неимущих, реликты долгих лет, прожитых Цезарем в Субуре, — все эти евреи в своих шапочках, римские граждане, кому с молчаливого согласия Цезаря удалось зачислить себя в списки сельской трибы, вольноотпущенники, мелкие торговцы, также входящие в сельские трибы. По краям колодца комиций толпились их жены и сестры, дочери и тети.
Обычный низкий голос Цезаря сменился новым, ораторским. Городской претор заговорил высоким чистым тенором, который был очень хорошо слышен повсюду, сколько бы народа ни собралось.
— Люди Рима, я собрал вас здесь сегодня, чтобы вы были свидетелями моего протеста против нанесенного Риму оскорбления, такого чудовищного, что плачут даже боги! Более двадцати лет назад храм Юпитера Наилучшего Величайшего сгорел. В юности я был flamen Diaslis, специальным жрецом Юпитера Наилучшего Величайшего, а теперь, в зрелые лета, я стал великим понтификом и опять служу Великому Богу. Сегодня, вступая в должность, я должен был принести присягу в новом храме, который надлежало построить Квинту Лутацию Катулу по поручению Луция Корнелия Суллы Счастливого. Поручение было дано восемнадцать лет назад. Люди Рима, я испытал стыд! Стыд! Я унизился перед Великим Богом, я плакал, прикрываясь своей toga praetexta. Я не мог взглянуть в лицо новой великолепной статуи Великого Бога, заказанной и оплаченной моим дядей Луцием Аврелием Коттой и его коллегой-консулом Луцием Манлием Торкватом! Да, всего лишь несколько дней назад в храме Юпитера Наилучшего Величайшего не было статуи Великого Бога!
Всегда выделявшийся даже среди самого большого скопления народа, Цезарь, став городским претором, казался еще выше и величественнее. Сила, которая таилась в нем, изливалась наружу, она овладела в толпе каждым, покорила, поработила.
— Как такое возможно? — спросил он толпу. — Почему Юпитер, этот руководящий дух Рима, проигнорирован, оскорблен, очернен? Почему стены храма не демонстрируют того величайшего искусства, которое может предложить наше время? Почему Минерва и Юнона существуют как воздух, как ничто? Ни одной их статуи, даже выполненной в дешевой обожженной глине? Где позолота? Где колесницы? Где великолепная лепнина, где удивительной красоты полы?
Цезарь помолчал, глубоко вдохнул, грозно посмотрел на собравшихся.
— Я могу сказать вам это, квириты! Деньги, предназначенные для всего этого, остались в кошельке Катула! Все эти миллионы сестерциев, которые казна Рима выделила Квинту Лутацию Катулу, остались на банковском счету самого Катула! Я был в казначействе и попросил записи расходов. Но их нет! Нет записей, свидетельствующих о судьбе множества сумм, выплаченных Катулу за все минувшие годы! Кощунство! Вот даже каким словом это следует охарактеризовать! Человек, которому доверили воссоздать дом Юпитера Наилучшего Величайшего в еще большей красе и великолепии, чем прежний, позорно дезертировал, прибрав деньги!
Резкая обличительная речь продолжалась. Толпа возмущалась все больше и больше. То, что говорил Цезарь, было правдой. Ведь все это видели.
С Капитолия прибежал Квинт Лутаций Катул в сопровождении Катона, Бибула и остальных boni.
— Вот он! — крикнул Цезарь, указывая на Катула. — Посмотрите на него! О-о, какая наглость! Какая опрометчивость с его стороны! Однако, квириты, следует признать его смелость, не правда ли? Посмотрите, как бежит этот мошенник! Как он может столь быстро двигаться под таким тяжелым грузом государственных денег? Квинт Лутаций Расхититель! Растратчик, растратчик!
— Что все это значит, praetor urbanus? — грозно спросил запыхавшийся Катул. — Сегодня feriae, праздничный день, сегодня ты не можешь созывать собрание!
— Как великий понтифик, я имею право созывать народ, чтобы обсудить религиозную тему, в любое время, в любой день! А это определенно религиозная тема. Я объясняю народу, почему у Юпитера Наилучшего Величайшего дом, не соответствующий его статусу, Катул.
Катул слышал крики «Растратчик!», и ему не требовалась дополнительная информация, чтобы сделать правильные выводы.
— Цезарь, за это я сдеру с тебя шкуру! — крикнул он, потрясая кулаком.
— О-о! — воскликнул Цезарь, отпрянув в показном страхе. — Вы слышите его, квириты? Я объявляю Катула святотатствующим пожирателем общественных денег, а он грозится освежевать меня! Но, Катул, почему не признать то, что знает каждый в Риме? Доказательство налицо. У меня намного больше свидетельств, чем мог представить ты, когда в Палате обвинял меня в измене! Достаточно посмотреть на стены храма, на его полы, пустые цоколи и на отсутствие даров, чтобы увидеть, какое унижение ты причинил Юпитеру Наилучшему Величайшему!
Катул стоял, не находя слов. Сказать по правде, он попросту не знал, как объяснить рассерженной толпе ужасное положение, в которое поставил его Сулла! Народ никогда не поймет, насколько дорого обошлось строительство такого огромного и вечного сооружения, как храм Юпитера Наилучшего Величайшего. Что бы он ни пытался сказать в свое оправдание, все это прозвучит как паутина смехотворной, жалкой лжи.
— Народ Рима, — обратился Цезарь к сердитой толпе, — я предлагаю рассмотреть in contio два закона. Один — обвиняющий Квинта Лутация Катула в расхищении государственных фондов, и другой — призывающий осудить его за святотатство.
— А я налагаю вето на любое обсуждение данного вопроса! — взревел Катон.
На это Цезарь пожал плечами и простер руки в умоляющем жесте, словно спрашивая: что можно сделать, если Катон опять прибегает к вето? Затем он громко сказал:
— Я распускаю собрание! Идите домой, квириты, и принесите жертву Великому Богу! Молите его, чтобы он позволил Риму устоять, когда граждане разворовывают его фонды и нарушают священные контракты!
Цезарь легко сошел с ростры, весело улыбнулся «хорошим людям» и зашагал по Священной улице, окруженный сотнями возмущенных римлян, умоляющих его не оставлять этой проблемы и обвинить Катула.
Бибул заметил, что Катул задыхается, и подошел, чтобы поддержать его.
— Быстро! — крикнул он Катону и Агенобарбу, скидывая с себя тогу.
Они сделали из нее носилки, силой уложили на них Катула и с Метеллом Сципионом в качестве четвертого помощника отнесли Катула домой. Лицо его посерело. Они почувствовали облегчение, когда принесли лидера boni домой и уложили в постель под причитания его всполошившейся жены Гортензии. На этот раз все вроде бы обошлось.
— Сколько же еще сможет вынести бедный Квинт Катул? — воскликнул Бибул, когда они вышли на кливус Победы.
— Каким-то образом, — сквозь зубы сказал Агенобарб, — мы должны заткнуть навсегда этого irrumator Цезаря! Если нет другого способа, пусть это будет убийство!