Поэтому Силан ответил на вопрос жены честно:
— Не лучше и не хуже, чем обычно.
— Муж мой, я хочу поговорить с тобой, — сказала она.
— Конечно, Сервилия.
— Я беременна, и ты прекрасно знаешь, что ребенок не твой.
Лицо Силана из серого стало белым, он покачнулся. Сервилия вскочила, быстро прошла к консольному столику, где стояли два графина и несколько серебряных кубков. Налила неразбавленного вина в один из них и подала ему, поддерживая его, пока он пил, чуть рыгая.
— О Сервилия! — воскликнул Силан, когда это стимулирующее средство возымело действие, и она вернулась в свое кресло.
— Если это послужит тебе хоть каким-то утешением, — проговорила Сервилия, — это обстоятельство не имеет ничего общего с твоей болезнью и неспособностью. Если бы даже ты был неутомимым, как Приап, я все равно пошла бы к тому человеку.
У него брызнули слезы и покатились по щекам все быстрее и быстрее.
— Возьми платок, Силан! — не выдержала Сервилия.
Он вынул платок, вытер слезы.
— Кто он? — едва выговорил Силан.
— Все в свое время. Сначала я хочу знать, что ты намерен делать в данной ситуации. Отец ребенка на мне не женится. Сделать так — значит уронить свое dignitas, а это для него означает куда больше, чем я. Я не виню его, ты понимаешь.
— Как ты можешь быть такой рассудительной? — удивился он.
— Не вижу смысла быть другой! Или ты хочешь, чтобы я бегала, рыдала, кричала и сделала всеобщим достоянием то, что касается только нас?
— Думаю, нет, — устало ответил он и вздохнул, спрятав носовой платок. — Нет, конечно нет. Ведь это доказало бы, что ты — человек. Если что и беспокоит меня, Сервилия, так это отсутствие в тебе человечности, твоя неспособность понять слабость человеческую. Ты сверлишь, как бурав, с умением и силой профессионала.
— Это очень плохая метафора, — сказала Сервилия.
— Но именно это я всегда чувствовал в тебе — и, наверное, завидовал, потому что у меня самого нет этого качества. Я восхищен. Но это доставляет неудобство, поэтому не вызывает жалости.
— Не трать на меня своей жалости, Силан. Ты не ответил на мой вопрос. Как ты поступишь в данной ситуации?
Он встал, держась за спинку кресла, и медлил, пока не уверился, что ноги его держат. Затем несколько раз прошелся по комнате и наконец взглянул на нее. Такая спокойная, сдержанная, словно ничего не случилось!
— Поскольку ты не намерена выходить замуж за этого человека, полагаю, лучшее, что я могу сделать, — это на некоторое время вернуться в нашу общую спальню. Достаточное для того, чтобы все сочли ребенка моим, — сказал Силан, возвращаясь в свое кресло.
Ну почему она не может хотя бы сделать вид, что благодарна ему, чтобы он увидел, как она расслабилась, почувствовала облегчение, как она счастлива? Нет, кто угодно, только не Сервилия! Она совершенно не изменилась, даже выражение ее глаз осталось прежним.
— Это разумно, Силан, — произнесла она. — Будь я на твоем месте и в твоем положении, именно так я бы и поступила. Но никогда ведь не знаешь, как поступит мужчина, когда задета его гордость.
— Да, это задевает мою гордость, Сервилия, но я предпочел бы, чтобы моя гордость оставалась целой, по крайней мере, в глазах людей нашего круга. Никто не знает?
— Знает он, но он будет молчать.
— Какой у тебя срок?
— Небольшой. Если мы опять начнем спать вместе, сомневаюсь, что кто-нибудь догадается по дате рождения ребенка, что он не твой.
— Вы, наверное, были очень осторожны, потому что я ничего не слышал, а всегда сыщется доброжелатель, который с удовольствием сообщит сплетню обманутому мужу.
— Слухов никаких не будет.
— Кто он? — снова спросил Силан.
— Конечно, Гай Юлий Цезарь. Я не пожертвовала бы своей репутацией ради кого-то другого.
— Нет, конечно, не пожертвовала бы. Его происхождение, говорят, так же высоко, как велик его детородный орган, — с горечью сказал Силан. — Ты его любишь?
— О да.
— Могу понять почему, как бы мне ни был противен этот человек. Женщины из-за него становятся дурами.
— Я дурой не стала.
— Это правда. И ты намерена продолжать видеться с ним?
— Да. Я не могу не видеться с ним.
— Когда-нибудь это выйдет наружу, Сервилия.
— Может быть. Но ни он, ни я не хотим, чтобы о нашей связи знали все, поэтому мы постараемся избежать огласки.
— Думаю, за это я должен быть тебе благодарен. В любом случае меня уже не будет, когда все узнают.
— Я не хочу твоей смерти, муж мой.
Силан засмеялся, но как-то невесело.
— И за это я тоже должен быть благодарен! Думаю, если бы это тебе было выгодно, ты постаралась бы ускорить мой уход.
— Это мне невыгодно.
— Понимаю. — Вдруг он вздрогнул. — О боги, Сервилия, ведь ваши дети официально помолвлены! Как ты надеешься сохранить эту связь в секрете?
— Не вижу, какую опасность представляют для нас Брут и Юлия. Они не видят нас вместе.
— Очевидно, вас никто не видит. Учитывая, что слуги тебя боятся.
— Да, это так.
Силан обхватил голову руками.
— Я хотел бы побыть один, Сервилия.
Она немедленно встала.
— Обед скоро будет готов.
— Только не для меня.
— Ты должен кушать, — сказала она, направляясь к двери. — Я заметила, что после того, как ты поешь, боли на несколько часов ослабевают. Особенно когда ты хорошо поешь.
— Не сегодня! Уйди, Сервилия, уйди!
Сервилия ушла, вполне довольная разговором. Сама того не ожидая, она чувствовала к Силану что-то вроде благодарности.
Плебейское собрание обвинило Марка Аврелия Котту в казнокрадстве, наложило на него штраф, превышающий его состояние, и запретило приближаться к Риму ближе чем на четыреста миль.
— Я теперь не могу поехать в Афины, — сказал он своему младшему брату Луцию и Цезарю, — но и мысль о Массилии мне претит. Поэтому, думаю, я отправлюсь в Смирну и присоединюсь к дяде Публию Рутилию.
— Компания куда лучше, чем Веррес, — сказал Луций Котта, пораженный приговором.
— Я слышал, что плебс собирается сделать Карбона заслуженным консуляром в знак уважения к нему, — сказал Цезарь, криво улыбаясь.
— С ликторами и фасциями? — ахнул Марк Котта.
— Признаюсь, мы можем поладить со вторым консулом теперь, когда Глабрион уехал управлять новой, объединенной провинцией Вифиния-Понт, дядя Марк, но хотя плебс может раздавать тоги с пурпурной полосой и курульные кресла, я никогда не слышал, что он может жаловать империй! — взорвался Цезарь, дрожа от гнева. — Это все из-за азиатских публиканов!