— Дело вот в чем, Муция. Как мне поступить? Я — в роли поставщика… Ай, зачем искать для этого приличное слово? Я — сводник!
Она хихикнула. Чудо из чудес! Она хихикнула!
— Я понимаю, в какое трудное положение ты попал, Магн!
— Как же мне поступить?
— Так, как привык. Возьмись и сделай. Ты не сможешь контролировать события, если начнешь размышлять и беспокоиться о том, как ты будешь выглядеть. Поэтому ни о чем не думай и не беспокойся. Иначе ничего не получится.
— Пойти, увидеться с ней и попросить?
— Вот именно. — Муция снова вдела нитку в иголку и посмотрела на него. Улыбающиеся глаза теперь скрывали что-то совсем другое. — Но этот совет имеет свою цену.
— Да?
— Конечно. Я хочу услышать полный отчет о твоей встрече с Прецией.
* * *
Время для таких переговоров оказалось удачным. Больше не увлеченная ни младшим Марием, ни Помпеем, Преция хандрила. Обеспеченная и решившая сохранить независимость, она теперь была уже не в том возрасте, чтобы испытывать плотские желания. Как и многие ее менее известные соратницы в искусстве любви, Преция стала экспертом в притворстве. Она разбиралась в людях и была очень умной. Поэтому каждый раз она вступала в связь, сознавая свое превосходство, уверенная в своей способности доставить удовольствие и сделать очередного партнера своей жертвой. Она любила заводить романы с мужчинами, которые обычно мало общались с женщинами или совсем их не знали. И больше всего любила вмешиваться в политику. Это был истинный бальзам для ее ума и хорошего настроения.
Когда Преции сообщили о приходе Помпея, она не сделала ошибки, предположив, что он пришел возобновить с ней связь, хотя, конечно, это мелькнуло у нее в голове: она слышала, что его жена беременна.
— Мой дорогой, дорогой Магн! — воскликнула Преция преувеличенно радостно, когда он вошел в ее кабинет, и протянула к нему руки.
Он поцеловал обе руки, потом сел в кресло на некотором расстоянии от ее ложа, на котором она полулежала, и вздохнул при этом так искусственно, что Преция улыбнулась.
— Ну что, Магн? — спросила она.
— Ну что, Преция? — отозвался он. — Я вижу, все прекрасно, как всегда. Разве кто-то находил тебя и твое окружение не прекрасным, даже если визит неожиданный?
Таблиний Преции — она называла свою комнату так, как ее назвал бы мужчина, — представлял собою восхитительное сочетание матового голубого и кремового цветов. Золота там было ровно столько, чтобы это не выглядело аляповато. Что касается самой Преции, она ежедневно с утра занималась своим туалетом так тщательно и долго, что превращала себя в настоящее произведение искусства. Сегодня она была задрапирована в тончайшую ткань мягкого серовато-зеленого цвета. Бледно-золотистые волосы уложены в безукоризненную прическу Дианы-охотницы с выбившимися завитушками, смотревшимися так натурально, что никто бы и не подумал, что их нарочно «растрепали» перед зеркалом. Красивое лицо куртизанки вовсе не казалось накрашенным. Преция была слишком умна, чтобы злоупотреблять косметикой, когда Фортуна продолжала являть ей свою благосклонность. Даже теперь, когда ей уже сорок лет.
— Как поживаешь? — спросил Помпей.
— Здорова, но хандрю. — Она пожала плечами, надув губы. — А что хорошего? Ты больше не приходишь. И нет никого, кто представлял бы интерес.
— Я снова женился.
— На очень странной женщине.
— Муция? Странная? Хотя… да. Но мне она нравится.
— Еще бы.
Помпей не знал, как начать разговор. Он не находил зацепки и потому сидел молча. Преция насмешливо смотрела на него, приподнявшись на своем ложе. Ее огромные бледно-голубые глаза, считавшиеся ее лучшим украшением, прямо-таки плясали от смеха.
— Ладно! — вдруг воскликнул Помпей. — Я — посланник любви, Преция. Я здесь не от себя лично, а от другого человека.
— Как интересно!
— У тебя есть поклонник.
— У меня много поклонников.
— Но не такие, как этот.
— А чем он отличается от остальных? Если не иметь в виду того, что ему удалось направить ко мне тебя, чтобы добиться моих услуг!
Помпей покраснел:
— Я вынужден был согласиться, и мне это ненавистно! Но он мне нужен, а я ему — нет. Поэтому я здесь от его имени.
— Ты уже говорил это.
— Не язви, женщина! Мне и так паршиво. Это Цетег.
— Цетег? Ну и ну! — промурлыкала Преция.
— Он очень богат, довольно испорчен и очень противный, — сказал Помпей. — Он мог бы и сам выполнить эту грязную работу, но ему интересно, чтобы я сделал это за него.
— Такова его цена, — понимающе заметила Преция. — Заставить тебя играть роль сводника.
— Да.
— Наверное, он тебе очень нужен.
— Просто дай мне ответ! Да или нет?
— У нас с тобой все кончено?
— Да.
— Тогда мой ответ Цетегу — «да».
Помпей поднялся.
— Я думал, ты скажешь «нет».
— При других обстоятельствах мне бы действительно захотелось сказать «нет», но правда в том, что мне скучно, Магн. Цетег — сила в Сенате, а мне нравится иметь дело с влиятельными людьми. Кроме того, я вижу в этом новый источник силы и для себя. Я устрою так, что все, кто ищет милости от Цетега, должны будут сначала умилостивить меня. Отлично!
— Гррр! — прорычал Помпей и ушел.
Он не мог ручаться за себя, если увидит Цетега, поэтому направился прямо к Луцию Марцию Филиппу.
— Преция дала согласие, — только и сказал Помпей.
— Отлично, Магн! Но почему такой несчастный вид?
— Он заставил меня быть сводником.
— О, я уверен, что ничего личного в этом не было!
— А я не уверен!
* * *
Весной того года Нола сдалась. Почти двенадцать лет город самнитов в Кампании оставался злейшим противником Рима и Суллы, выдерживая одну осаду за другой, большей частью возглавляемую теперешним младшим консулом Аппием Клавдием Пульхром. Поэтому имелась своя логика в том, что Сулла приказал Аппию Клавдию ехать на юг, чтобы принять сдачу Нолы. Была она и в том, что Аппий Клавдий с большим удовольствием передал магистратам города подробности необычно жестких условий Суллы. Как Капуя, Фезулы и Волатерры, Нола больше не имела своих территорий. Все они отходили к Риму и становились общественными землями. Жителям Нолы запрещалось предоставлять римское гражданство. Племяннику диктатора Публию Сулле поручили возглавить римскую власть в этом городе — еще одно опрометчивое решение. В прошлом году Публий Сулла разбирался в запутанных делах города Помпеи, где его грубое равнодушие еще более ухудшило и без того тяжелую ситуацию.