— Да.
— Он выпорол меня, как дворнягу.
Афраний ничего не сказал, только бесстрастно посмотрел на кожаную стенку палатки.
— Он — близкий родственник Гая Мария, да?
— Да.
— Думаю, этим все объясняется.
— Я тоже так думаю.
Оба долго молчали. Помпей заговорил первым.
— Как я объясню это Сенату? — не то шепнул, не то проскулил он.
Афраний перевел взгляд на лицо командира и увидел столетнего старика. Сердце у него быстро забилось: он искренне любил Помпея, как друга и как господина своего. Больше, чем естественное горе за друга и господина, было его внезапное убеждение в том, что, если Помпея не поддержать, не вернуть ему прирожденную самонадеянность, он попросту зачахнет и умрет. Этого старика с серым лицом Афраний никогда прежде не видел. Поэтому он сказал:
— На твоем месте я обвинил бы в этом Метелла Пия. Скажи, что он отказался выйти из своей провинции, чтобы поддержать тебя. И еще я бы утроил количество солдат у Сертория.
Помпей в ужасе отшатнулся:
— Нет, Афраний! Нет! Я не могу этого сделать!
— Почему? — удивленно спросил Афраний.
Этот новый Гней Помпей Магн, мучимый вопросами морали, был ему совершенно незнаком.
— Потому что, — терпеливо стал объяснять Помпей, — если мне суждено спасти хоть что-то в этой испанской кампании, мне потребуется Метелл Пий. Я потерял почти треть армии. Я не могу просить Сенат о пополнении, пока не одержу хоть одну победу. Не исключено, что кто-нибудь из жителей Лаврона доберется до Рима. Его рассказу поверят все. И хоть я не мудрец, я все же верю, что в самый худший момент истина выйдет наружу.
— Понимаю! — воскликнул Афраний, чувствуя огромное облегчение: Помпей отнюдь не мучился соображениями морали, он просто видел факты такими, какие они есть. — Тогда ты уже знаешь, что должен сказать Сенату, — озадаченно добавил он.
— Да, да, я знаю! — резко ответил Помпей, задетый его словами. — Я просто не знаю, как это выразить! Я имею в виду — выразить словами! Варрона здесь нет, а кто еще умеет хорошо высказывать мысли на письме?
— Я считаю, — осторожно начал Афраний, — что для таких новостей твои собственные слова будут именно теми, которые нужны. Знатоки литературного языка в Сенате сочтут, что ты специально выбрал такой стиль, дабы поведать голую правду, — так они решат, по моему мнению. А остальные — они не знатоки, поэтому они не увидят ничего плохого в стиле твоего доклада.
Столь логичный и прагматичный совет очень ободрил Помпея, по крайней мере с виду. Более глубокие слои его души получили почти смертельную рану — те слои, где обитали гордость, dignitas, самоуверенность. Их трудно будет залечить. Что-то в душе Помпея останется покалеченным, а кое-что так и будет кровоточить всю жизнь.
Итак, Помпей сел писать доклад Сенату, постоянно чувствуя запах гниющей плоти. Он не щадил себя. Он даже не умолчал о том, что поторопился послать глашатаев, не говоря уже об ошибочной тактике, проявленной им на самом поле боя. Затем, после многократного переписывания, он отправил черновик, написанный на восковой дощечке, своему секретарю, чтобы перебелил все хорошим почерком (без орфографических и грамматических ошибок) чернилами.
Прошло шестнадцать дней. Серторий продолжал осаждать Лаврон, а Помпей не покидал лагеря. Помпей хорошо знал, что так долго продолжаться не может. Еда быстро заканчивалась. Мулы и лошади худели на глазах. Но он не мог отступить, оставив Лаврон в осаде и предоставив Серторию возможность делать, что он хочет. У Помпея не оставалось выбора. Надо было достать фураж. Под страхом пыток разведчики клялись ему, что поля на севере Серторий не контролировал. И Помпей приказал большой и хорошо вооруженной группе всадников идти за фуражом в направлении к Сагунту.
Не прошло и двух часов, как долетел отчаянный призыв о помощи: люди Сертория были везде, убивая римских всадников по одному. Помпей послал на помощь полный легион, а потом все ходил вдоль вала, окружающего его лагерь, нетерпеливо глядя на север.
На закате появились глашатаи Сертория:
— Уходи домой, Крошка! Возвращайся в Пицен, Крошка! Вот теперь ты сражаешься с настоящими солдатами! Ты — дилетант! Каково выступать против профессионала? Хочешь знать, где сейчас твой фуражный отряд, Крошка? Они мертвы, Крошка! Все до последнего! Но ты не беспокойся об их похоронах на этот раз. Крошка! Квинт Серторий похоронит их за тебя — бесплатно! В уплату за услуги он берет их оружие и доспехи, Крошка! Иди домой! Иди домой!
Это был кошмар. Такого не могло случиться! Откуда свалились солдаты Сертория, когда никто из тех, кто сражался под Лавроном, даже кавалерия, не покидали осадных работ?
— Это не были его легионы или его регулярная кавалерия, Гней Помпей, — доложил старший разведчик, дрожа от страха. — Это были его партизаны. Они появляются ниоткуда, строят ловушки, убивают — и опять исчезают.
Разочарованный в своих испанских разведчиках, Помпей приказал их всех казнить и поклялся, что в будущем будет использовать только своих пиценов. Лучше направлять в разведку людей, которым доверяешь, пусть они даже не знают местности! Это был первый урок ведения войны в Испании, который он усвоил, но не последний. Потому что Крошка Мясничок не собирался домой, в Пицен! Он останется в Испании, пока не разберется с Серторием, пусть даже ценой собственной жизни! С огнем он будет бороться огнем, с камнем — камнем, со льдом — льдом. Сколько бы ошибок он ни совершил, сколько бы раз это блестящее воплощение антиримского зла ни возводило вокруг него тактических кругов, — он не отступит. Шестнадцать тысяч его солдат погибли. Полегла почти вся кавалерия. Но Помпей не отступит, пока не погибнут последний солдат, последняя лошадь.
Тот Гней Помпей Магн, который медленно отошел от Лаврона в конце августа под крики умирающего города, эхом отдающиеся в его ушах, был совсем другим человеком. Не тем, кто с самодовольным видом ехал весной на юг, полный осознания собственной важности, такой уверенный, такой беззаботный. Новый Гней Помпей мог даже слушать с видом явного интереса громкие голоса серториевых глашатаев, которые преследовали его по пятам, расписывая ужасную судьбу, ожидавшую женщин Лаврона, когда те попадут к своим новым хозяевам в дальней Западной Лузитании. Никто из людей Сертория больше не преследовал его, когда он спешил на север мимо Сагунта, мимо Себелакия, мимо Интибилия, через Ибер. Не прошло и тридцати дней, как Помпей привел свои измученные, голодные войска в зимний лагерь в Эмпории и больше уже в этот ужасный год никуда не ходил. Особенно когда услышал, что Метелл Пий победил в единственном сражении, которое ему навязали, — и победил блестяще.
* * *
После того как Метелл Пий встретился со старшим Бальбом и прочитал письмо Меммия, он стал думать, как ему вызволить Меммия из его заключения в Новом Карфагене. Этот человек, которого Серторий называл не иначе как «старикашка», сильно изменился. Изменение было вызвано сокрушительным ударом, нанесенным его гордости, когда Сенат наделил равными с ним полномочиями Крошку Мясничка — из всех именно его! Вероятно, только такое монументальное оскорбление могло пробить защитную броню Поросенка, чтобы обнажился металл, который таился внутри. Поросенок получил проклятие — или благословение, это как посмотреть — в лице своего диктатора-отца, человека великолепной храбрости, невероятной надменности и колоссального упрямства, иногда доходившего до интеллектуального тупоумия. Гай Марий лишил Метелла Нумидийского возможности вести войну с Югуртой. Снова и снова его опережал этот «новый человек». И в свою очередь Метелл Нумидийский во всем опережал своего сына. Но сыновняя преданность прощала все. Сын восхищался своим отцом. Он очень хотел, чтобы отец вернулся из ссылки, куда тот попал благодаря Гаю Марию. Затем, когда сын уже готов был поздравить себя с тем, что Сулла его ценит, появился двадцатидвухлетний Помпей и смог предложить диктатору свою армию, которая была больше и лучше.