Диктатор смахнул слезы.
— На миг мне показалось, что передо мной стоит сын, — хрипло признался он и вздрогнул.
— Он был моим двоюродным братом.
— Помню, ты говорил, что он тебе нравится.
— Да.
— Больше, чем Марий-младший, так ты говорил.
— Да.
— И ты написал поэму на его смерть, но сказал, что она недостаточно хороша, и не показал мне.
— Да, это правда.
Сулла снова опустился в кресло, руки его дрожали.
— Садись, мальчик. Вот сюда, здесь света побольше, и я могу тебя видеть. Глаза мои уже не те, что раньше.
Нужно внимательно слушать его! Он послан Великим Богом, чьим жрецом является.
— Что тебе сказал твой дядя Гай Котта?
— Только то, что я должен с тобой увидеться, Луций Корнелий.
— Зови меня Сулла, так все меня зовут.
— А меня все зовут Цезарь, даже моя мать.
— Ты — фламин Юпитера.
Что-то мелькнуло в тревожно знакомых глазах. Почему они такие знакомые, если глаза его сына были голубее и веселее? В этих глазах — гнев. Или боль? Нет, не боль. Гнев.
— Да, я — фламин Юпитера, — отозвался Цезарь.
— Люди, которые назначили тебя на эту должность, были врагами Рима.
— В то время, когда меня назначали, они не были врагами Рима.
— Это справедливо. — Сулла взял свое камышовое перо в золотой оправе, снова положил. — У тебя есть жена.
— Да.
— Она дочь Цинны.
— Да.
— Ты осуществил брачные отношения?
— Нет.
Встав из-за стола, Сулла подошел к окну, раскрытому настежь, несмотря на жуткий холод. Цезарь улыбнулся про себя, подумав, что бы сказала на это его мать: вот еще один человек, которому наплевать на стихии.
— Я приступил к восстановлению Республики, — заговорил Сулла, глядя из окна на статую Сципиона Африканского, водруженную на высокую колонну. Сейчас он и старый коротконогий толстый Сципион Африканский находились на одном уровне. — По причинам, полагаю, тебе понятным, я решил начать с религии.
Мы растеряли старые ценности и должны их вернуть. Я отменил всеобщие выборы жрецов и авгуров, включая великого понтифика. Политика и религия в Риме переплетены очень сложно, но я не хочу, чтобы религия оставалась служанкой политики, когда должно быть наоборот.
— Понимаю, — сказал Цезарь, не вставая с кресла. — Однако я считаю, что великого понтифика следует выбирать всеобщим голосованием.
— Что ты там считаешь, мальчик, меня не интересует.
— Тогда зачем я здесь?
— Да уж конечно не затем, чтобы делать мне умные замечания.
— Прости.
Сулла резко обернулся, зло посмотрел на жреца Юпитера.
— Ты нисколько меня не боишься, мальчик, да?
Цезарь улыбнулся — такой похожей улыбкой! — улыбкой, которой радуются и сердце, и ум.
— Я, бывало, прятался в фальшивом потолке над нашей столовой и подглядывал, как ты разговариваешь с моей матерью. Времена изменились, изменились и обстоятельства. Но трудно бояться того, кого ты внезапно полюбил, когда узнал, что он не любовник твоей матери.
Эти слова вызвали такой взрыв хохота, что у Суллы снова появились слезы в глазах.
— Вот уж правда! Не был. Однажды я попытался, но она оказалась мудрее меня. У твоей матери мужской ум. Я не приношу счастья женщинам. Никогда не приносил. — Блеклые беспокойные глаза смотрели на Цезаря сверху вниз. — Ты тоже не принесешь счастья женщинам, хотя их будет очень много.
— Почему ты позвал меня, если не нуждаешься в моих советах?
— Это связано с аннулированием противозаконных положений в религии. Говорят, ты родился в тот же самый день, когда сгорел храм Юпитера.
— Да.
— И как ты это понимаешь?
— Как хороший знак.
— К сожалению, Коллегия понтификов и Коллегия авгуров не согласны с тобой, молодой Цезарь. Недавно они обсуждали тебя и твой фламинат и пришли к выводу, что существует некое нарушение правил в твоем жречестве, которое и стало ответственно за разрушение храма Великого Бога.
Радость озарила лицо Цезаря:
— О, как я рад услышать то, что ты только что сказал!
— А что я сказал?
— Что я больше не фламин Юпитера.
— Я не говорил этого.
— Ты сказал! Ты сказал!
— Ты меня не так понял, мальчик. Ты определенно фламин Юпитера. Пятнадцать жрецов и пятнадцать авгуров пришли к такому выводу без тени сомнений.
Радость померкла.
— Лучше бы я был солдатом, — угрюмо проговорил Цезарь. — Я больше подхожу для этого.
— Чем бы ты хотел быть, не имеет значения. Значение имеет то, чем ты являешься сейчас. И чем является твоя жена.
Цезарь нахмурился, пытливо посмотрел на Суллу:
— Ты уже второй раз упомянул мою жену.
— Ты должен развестись с ней, — прямо сказал Сулла.
— Развестись с ней? Не могу!
— Почему?
— Мы поженились по обряду confarreatio.
— Существует такая вещь, как diffarreatio.
— Но почему я должен с ней разводиться?
— Потому что она — дочь Цинны. Оказывается, мои законы относительно оглашенных в списках людей и их семей содержат небольшую неточность в отношении гражданского статуса несовершеннолетних детей. Жрецы и авгуры решили, что здесь действует закон lex Minicia. Это означает, что твоя жена — не римлянка и не патрицианка. Поэтому она не может быть фламиникой. Поскольку твой фламинат предусматривает служение божеству обоих супругов, законность ее положения так же важна, как и твоего. Ты обязан с ней развестись.
— Я не сделаю этого, — сказал Цезарь, вдруг нашедший выход из ненавистного жречества.
— Ты сделаешь все, что я тебе прикажу, мальчик.
— Я не сделаю ничего, чего не должен делать.
Сморщенные губы медленно втянулись.
— Я — диктатор, — ровным голосом сказал Сулла. — Ты разведешься с женой.
— Я отказываюсь, — ответил Цезарь.
— Я могу заставить тебя сделать это, если потребуется.
— Как? — презрительно спросил Цезарь. — Ритуал diffarreatio требует моего полного согласия и сотрудничества.
Пора сломать хребет этому несносному ребенку! Сулла показал Цезарю когтистое чудовище, которое жило в нем и которому впору выть на луну. Но даже при внезапном проявлении этого чудовища Сулла понял, почему глаза Цезаря так знакомы ему. Они были похожи на его собственные! Глядят на него равнодушно-холодным, пристальным взглядом змеи. И чудовище уползло внутрь. Впервые в жизни Сулла не нашел способа подчинить своей воле другого человека. Гнев, который должен был бы овладеть им, не приходил. Вынужденный смотреть на самого себя в лице кого-то другого, Луций Корнелий Сулла оказался бессилен.