А вот Цезарь презирает удовольствия плоти. Не как философию, подобно Катону, просто он не придает им большого значения. Для него мир наполнен вещами, которые надо упорядочить, и только он видит, как это надо сделать. Потому он постоянно задает всем вопросы, во всем разбирается, все анализирует, препарирует, потом соединяет разъятые части в единое целое, но уже лучшее, уже более практичное, если так можно сказать.
Как получилось, что он, самый знатный аристократ, избежал присущих своему классу пороков? Откуда в нем способность заглядывать далеко-далеко? Ответ прост. Цезарь не принадлежит ни к какому сословию. Он вне сословий. Он единственный из тех, кого я знаю или о ком читал, видит как всю гигантскую картину мира, так и любую мельчайшую ее деталь. Я очень хотел бы стать еще одним Цезарем, но у меня нет его ума. Я не универсален. Я не могу писать пьесы, поэмы, произносить блестящие импровизации, проектировать мосты или осадные платформы. Не умею легко формулировать важнейшие из законов, играть на музыкальных инструментах, вести сражения, писать сжатые комментарии, драться со щитом и мечом в первых рядах, путешествовать быстрее ветра и диктовать четырем клеркам сразу. Не могу гениально выполнять и другие — очень многие — вещи, которые ему доступны благодаря уникальности его ума.
Мое здоровье оставляет желать лучшего и может еще ухудшиться — я это вижу, вглядываясь ежедневно в свое лицо. Но я умею планировать, у меня есть интуиция, я быстро думаю и учусь извлекать максимум из тех немногих талантов, которыми обладаю. Если мы с Цезарем и имеем что-то общее, то это абсолютный отказ уступить или сдаться. И может быть, в конечном счете это и есть ключ ко всему.
Как-то, каким-то образом, но я стану таким же великим, как Цезарь».
Он начал подъем на Палатин. Хрупкая фигура постепенно погружалась в темноту, пока не сделалась ее частью. Кошки на Палатине охотились за мышами или выискивали партнеров, перебегая из тени в тень. Старая собака с наполовину оборванным ухом подняла ногу на столб Мугониевых ворот, совершенно не обращая внимания ни на них, ни на удаляющиеся шаги.
Гай Фаберий, служивший Цезарю двадцать лет, был уволен с позором. Цезарь созвал Трибутное собрание и ликвидировал прилюдно таблицы с именами людей, купивших гражданство.
— Эти имена взяты на заметку, и тем, кто их носит, гражданства уже никогда не видать! — сказал он собравшимся. — Гай Фаберий отдал все деньги, полученные незаконным путем, они будут переданы в храм Ромула, бога и покровителя всех истинных римлян. Более того, доля Гая Фаберия в моих военных трофеях будет возвращена в их общую массу для нового распределения.
Цезарь прошел по своей новой ростре, сошел по ступенькам вниз и провел наверх Марка Теренция Варрона.
— Марк Антоний, подойди сюда! — позвал он.
Зная, что сейчас произойдет, хмурый Антоний поднялся на ростру и встал лицом к Варрону. Цезарь сообщил собранию, что Варрон был хорошим другом Помпея Великого, но никогда не участвовал в действиях республиканцев. Сабинский аристократ, большой ученый, он получил обратно документы на свою собственность плюс штраф в один миллион сестерциев, который Цезарь наложил на Антония за причиненные Варрону неприятности. Затем Антонию было велено публично перед ним извиниться.
— Это неважно, — промурлыкала Фульвия, когда Антоний пришел к ней с жалобами. — Женись на мне, и ты сможешь пользоваться моим состоянием, дорогой Антоний. Теперь ты разведен, никаких препятствий нет. Женись на мне!
— Я не хочу быть обязанным женщине! — огрызнулся Антоний.
— Чепуха! — прожурчала она. — А две твои жены?
— Мне их навязали, а тебя — нет. Но Цезарь наконец назначил даты своих триумфов, и я получу мою долю галльских трофеев. Меньше чем через месяц. Тогда я женюсь на тебе.
Лицо его исказила ненависть.
— Столько кампаний! Сначала в Галлии — против всех галльских племен, потом в Египте — против царя Птолемея и царевны Арсинои, потом в Малой Азии — против царя Фарнака и затем в Африке — против царя Юбы! Словно и не было гражданской войны и Цезарь никогда не слышал слова «республиканцы»! Нет, какой фарс! Я готов убить его! Он назначил меня своим заместителем и тем самым лишил выплат за Египет, за Малую Азию и за Африку. Я должен был торчать в Италии, вместо того чтобы с выгодой воевать! А меня поблагодарили? Нет! Он просто плюет на меня!
Вбежала возбужденная нянька.
— Госпожа, госпожа, маленький Курион упал и ушиб голову!
Фульвия ахнула, вскинула руки и выбежала, причитая:
— Ох уж этот ребенок! Он сведет меня в могилу!
Три человека были свидетелями этой довольно неромантичной интермедии: Попликола, Котила и Луций Тиллий Кимбр.
Кимбр вошел в сенат как квестор за год до того, как Цезарь перешел Рубикон, и активно там его поддерживал. В отличие от Антония он надеялся получить долю азиатских и африканских трофеев, но они были ничем по сравнению с выплатами за Галлию. Его пороки дорого ему стоили, его многолетняя дружба с Попликолой и Котилой весьма укрепилась с тех пор, как Антоний возвратился в Италию после Фарсала. С их помощью он очень коротко сошелся и с ним. Чего он не понимал до разыгравшейся сцены, так это глубины ненависти Антония к Цезарю. Да, он, похоже, вполне способен убить!
— Антоний, разве ты не говорил, что обязательно будешь наследником Цезаря? — как бы между прочим поинтересовался Попликола.
— К чему ты спрашиваешь? Я говорю это уже несколько лет.
— Я думаю, Попликола пытается таким способом свести наш разговор к этой теме, — спокойно объяснил Котила. — Ты ведь наследник Цезаря, так?
— Я должен им быть, — просто ответил Антоний. — А кто же?
— Тогда, если ты не хочешь зависеть от Фульвии из любви к ней, почему бы тебе не поискать денег где-то еще? По сравнению с Цезарем Фульвия нищая, — сказал Котила.
Антоний остановился, глаза его налились кровью. Он посмотрел на Котилу.
— Я правильно тебя понял, Котила?
Кимбр спокойно отошел в сторону, чтобы дать им договориться.
— Мы все правильно поняли, — сказал Попликола. — Все, что тебе нужно сделать, чтобы навсегда избавиться от долгов, — это убить Цезаря.
— Квириты, блестящая идея! — Антоний вскинул сжатые кулаки. — И легко осуществимая.
— Кто из нас? — спросил, вновь приблизившись, Кимбр.
— Я сам это сделаю. Я знаю его привычки, — сказал Антоний. — Он работает до восьми, потом ложится и спит четыре часа как убитый. Я смогу перелезть через стену его личного перистиля, проделать все и уйти прежде, чем кто-нибудь узнает, что я там был. Часов в десять ночи. Если будет расследование, мы, все четверо, скажем, что сидели в таверне старого Мурция на Новой улице.
— Когда ты это сделаешь? — спросил Кимбр.
— Сегодня, — весело ответил Антоний. — Пока у меня есть настроение.
— Но он ведь твой близкий родственник, — напомнил Попликола.