Цезарь отчаянно сопротивлялся, но ни разу не вскрикнул, не произнес ни слова. Свитки посыпались со стола, таблицы разлетелись по сторонам, со стуком упало кресло. Полилась кровь. Сенаторы верхнего яруса с ужасом наблюдали за бойней, но никто не двинулся, чтобы прийти на помощь. Медленно пятясь, Цезарь наткнулся на постамент, и тогда Кассий кинулся к нему, вонзил лезвие прямо в лицо и, повернув его, вырвал глаз. В каком-то диком экстазе освободители насели на Цезаря, нанося удары. Кровь била ручьем из всех ран. Внезапно Цезарь прекратил сопротивление, смирившись с неизбежным. Его уникальный ум направил слабеющую энергию на то, чтобы умереть, не уронив достоинства. Он поднял левую руку, закрывая лицо складкой тоги, а правой стиснул ткань над коленями, чтобы при падении она не задралась и никто не увидел его больные ноги. Никому из мерзавцев не удастся прочесть в последний момент его мысли. Ни один из них не сможет глумиться, вспоминая его наготу.
Цецилий Буциолан ударил его в спину, Цезенний Лентон — в плечо. Истекая кровью, Цезарь все еще стоял, все не падал. Предпоследний убийца был хладнокровнее всех. Децим Брут вложил всю свою силу в первый удар, глубоко всадив кинжал в левую половину груди Цезаря. Когда сталь дошла до сердца, Цезарь рухнул. Децим наклонился над ним и нанес второй удар — за Требония. А Брут, обливаясь потом, парализованный страхом, все завершил. Он опустился на колени и вонзил свой кинжал в гениталии, которые так обожала его мать. Лезвие с трудом прошло сквозь многочисленные складки тоги, потому что Брут не колол, а давил, поставив клинок вертикально. Потом металл с хрустом вошел в кость, Брут ощутил позыв к рвоте и с трудом поднялся, чувствуя жгучую боль в руке. Кто-то порезал его.
Дело сделано. Все двадцать два человека нанесли по удару, Децим Брут ударил дважды. Прикрывая лицо и ноги, Цезарь лежал у подножия статуи. Кремово-белая тога была рассечена на полоски, вокруг по белому мрамору расплывалась красная лужа. Казалось, в нем не осталось ни капли крови, так много ее разом вылилось из многочисленных ран. Кто-то отскочил, чтобы не запачкаться, но Децим не замечал ничего, пока внутри его туфель не сделалось мокро. Он понял, в чем дело, и заскулил, как собака. Эта кровь жгла его.
Тяжело дыша, освободители смотрели друг на друга. Глаза у них были дикими. Брут пытался остановить кровь, текущую по руке. Вдруг, словно по молчаливой мгновенной договоренности, они повернулись и помчались к дверям. Децим тоже, охваченный общим порывом. Заднескамеечники, свидетели убийства, уже выбежали на улицу, крича, что Цезарь мертв. Паника стала всеобщей, когда в саду появились освободители в тогах, запачканных кровью, с крепко зажатыми в руках кинжалами.
Люди бежали кто куда, только не в курию. Сенаторы, ликторы и рабы — все убегали, крича: «Цезарь мертв, Цезарь мертв, Цезарь мертв!» Забыв о своих грандиозных планах, о громоподобных речах, освободители тоже бежали. Кто бы мог подумать, что реальность окажется так далека от мечты и что один вид мертвого Цезаря с ужасающей бесповоротностью положит конец всем их идеям, философствованиям и стремлениям? Только после того, как убийство было совершено, все, даже Децим Брут, по-настоящему поняли, что оно значит. Титан пал, но мир в мгновение ока так изменился, что Республике никогда уже не подняться. Смерть Цезаря была освобождением, но то, что она высвободила, имело одно название — хаос.
Инстинктивно они побежали искать укрытия в храме Юпитера Наилучшего Величайшего. Их ноги стригли воздух, как крылья мельниц на сильном ветру. Через Марсово поле и вверх по задней лестнице Капитолия к первому прибежищу Ромула, и опять вверх, вверх по склону, по многочисленным ступеням к желанному храму. Там, внутри, задыхаясь от бега, с трясущимися коленями, двадцать два человека попадали на пол. Над ними уходили в недосягаемую вышину пятьдесят ног Великого бога, сияло золото, обрамляя слоновую кость, а ярко-красное терракотовое лицо улыбалось бездумной улыбкой от уха до уха, но с крепко сомкнутыми губами.
Как только первый заднескамеечник выскочил из курии Помпея с криком, что Цезарь убит, Марк Антоний вскрикнул и тоже побежал к городу! Требоний, пораженный этой совершенно нелепой реакцией, побежал за ним, крича, чтобы он остановился, вернулся и созвал сенат. Но было поздно. Бежали все. Бежал Долабелла, бежали его ликторы, бежали сенаторы, бежали рабы, прижимая стулья к груди. Улепетывали и освободители. Единственное, что мог сделать Требоний, — это догнать Антония, и он наддал.
А внутри курии царила абсолютная тишина. Не имея возможности наклониться, чтобы осмотреть то, что лежало у ног, Помпей смотрел в открытые двери. Его зрачки напоминали булавочные головки, как зрачки человека, вышедшего на яркий свет, потому что художник считал, что голубого в глазах изваяния должно быть больше. Цезарь лежал, чуть навалившись на правый бок, с лицом, закрытым тяжелой складкой тоги. Поток крови наконец иссяк, она тонкой струйкой лилась с возвышения. Иногда в курию залетала птичка и тщетно махала крылышками возле роз, вставленных в потолочные соты, пока свет опять не выманивал ее на свободу. Проходили часы, но никто, ни мужчины, ни женщины, не осмеливался войти внутрь. Цезарь и Помпей были недвижны.
Было уже далеко за полдень, когда управляющий Кальвина вошел в кабинет, где его почти оправившийся хозяин беседовал с Луцием Цезарем и Луцием Пизоном. Следом за управляющим вошел и египетский врач Хапд-эфане.
— Только не новый осмотр! — воскликнул Кальвин, чувствуя в себе силы, достаточные для капризов.
— Нет, господин. Это я попросил Хапд-эфане побыть здесь… просто на всякий случай.
— На какой случай, Гектор?
— Весь город гудит. Прошел ужасный слух. — Гектор запнулся и выпалил: — Все говорят, что Цезарь убит.
— Юпитер! — крикнул Пизон, а Кальвин спрыгнул с кушетки.
— Где? Как? Говори, человек, говори! — приказал Луций Цезарь.
— Ляг, господин Кальвин, пожалуйста, ляг, — взмолился Хапд-эфане.
Гектор повернулся к Луцию Цезарю.
— Кажется, никто ничего не знает, господин. Известно лишь, что Цезарь мертв.
— Ложись, Кальвин, и никаких возражений. Мы с Пизоном все выясним, — сказал Луций Цезарь с порога.
— Потом вернитесь ко мне! — крикнул Кальвин.
— Этого не может быть, этого не может быть, — бормотал Луций Цезарь, скатываясь по лестнице Весталок.
Скачок — пять ступеней, скачок — пять ступеней. Пизон не отставал.
Они ворвались в приемную великого понтифика. Квинктилия и Корнелия Мерула метались по комнате, Кальпурния, как неживая, сидела на скамье, ее поддерживала Юния. Когда мужчины вошли, женщины бросились к ним.
— Где он? — с порога спросил Луций Цезарь.
— Никто не знает, главный авгур, — ответила старшая весталка Квинктилия, толстая, рыхлая женщина. — Мы знаем только то, о чем говорят на Форуме.
— Он приходил домой после заседания? Из курии Помпея?
— Нет, не приходил.
— Кто-нибудь из магистратов был здесь?