— В тот день, когда был сильный дождь.
— О, это отводит от меня обвинения! Мой раб в тот день не мог двигаться, измотанный морской болезнью, а у меня в довершение к приступу астмы просто раскалывалась голова. Отдай мне должное и зови меня Цезарем.
— Я никогда не назову тебя так!
— Должен предупредить тебя, Марк Антоний, поскольку ты старший консул, что после Аполлоновых игр я намерен устроить игры в честь Цезаря, и обязательно в том же июле. С этим сообщением, собственно, я к тебе и пришел.
— Я запрещаю проводить эти игры.
— Эй, ты не можешь этого сделать! — возмутился Гиртий. — Я, как друг Цезаря, готов вложить в это чествование свои деньги и надеюсь, ты тоже вложишь в него деньги, Антоний! Мальчик прав, он наследник Цезаря и должен почтить его память.
— Уйди с глаз моих, Октавий! — рявкнул Антоний.
— Меня зовут Цезарь, — уходя, поправил Октавиан.
— Ты был невыносимо груб, — упрекнул Гиртий. — Орал, бесновался. Ты даже не предложил ему сесть.
— Я с удовольствием предложил бы ему сесть на кол.
— И ты не можешь отказать ему в lex curiata.
— Он сможет получить свой lex curiata только после того, как вернет деньги Цезаря, взятые им из казны на поход.
Гиртий опять рассмеялся.
— Вздор, вздор, вздор! Такие деньги совсем непросто украсть. Нужно затратить несколько рыночных интервалов, чтобы все спланировать, организовать и исполнить, Антоний. Ты ведь слышал Октавиана. Он всего за день до преступления прибыл из Македонии и был очень плох.
— Октавиана? — хмуро переспросил Антоний.
— Да, Октавиана. Нравится тебе или нет, его зовут теперь Гай Юлий Цезарь Октавиан. Конечно, я не буду звать его Цезарем, но Октавианом почему же не звать? «Октавиан» значит «кем-то усыновленный». В данном случае Цезарем, — пояснил Гиртий. — Он удивительно хладнокровен и умен, признай это.
Гиртий вышел в перистиль дворца Антония на Каринах. Там находился эскорт старшего консула. Среди ветеранов стоял и Октавиан, улыбающийся, как Цезарь, жестикулирующий, как Цезарь, и, кажется, столь же остроумный, как Цезарь, потому что все хохотали, пока он говорил низким проникновенным голосом, очень похожим на голос Цезаря, хотя слов разобрать было нельзя. Но интонация ошеломляла, и тем больше, чем дольше Гиртий вслушивался в нее.
Прежде чем Гиртий успел подойти к группе, Октавиан ушел, очень знакомо махнув всем рукой.
— Каков паренек! — вздохнув, сказал один ветеран, вытирая выступившие от смеха слезы.
— Ты видел, Авл Гиртий? — спросил другой, тоже с повлажневшими глазами. — Копия Цезаря, только юного, а?!
Что за игру он затеял? Гиртий был удивлен. Сердце его вдруг упало. Ведь ни один из этих людей уже не будет пригоден к несению службы, когда Октавиан войдет в силу. На что же он рассчитывает? Хочет заполучить их сыновей? Неужели он способен строить столь долгосрочные планы?
Потеря денег, взятых Цезарем на войну с парфянами, очень расстроила Марка Антония, чего он, естественно, никому не хотел показывать, особенно таким людям, как Гиртий. Земельный вопрос не являлся непреодолимой проблемой. Землю всегда можно было законно изъять из личного владения и объявить государственной. Даже самые влиятельные всадники восемнадцати старших центурий, которых (наряду с многими сенаторами) это чувствительно бы ущемило, после смерти Цезаря вели себя тихо, и их жалобы были не очень слышны. И вовсе не собственные долги внушали ему тревогу.
Удручало Антония то, что с тех пор, как Цезарь перешел Рубикон, в армии появились новые веяния. Теперь каждый солдат каждого легиона за участие в мало-мальски серьезном сражении ожидал получить большой куш. Но на этом все не кончалось. Когда Вентидий набирал в Кампании два новых легиона, каждый рекрут потребовал тысячу сестерциев наличными просто за то, что он записался в войска. Государству теперь предстояли неизбежные траты не только на вооружение армии. По крайней мере десять миллионов сестерциев необходимо было заплатить немедленно. А ведь шесть отборных легионов все еще маялись в Македонии, но их представители находились в Теане и недвусмысленно намекали на появившиеся проблемы. С отменой парфянской кампании стоило ли продолжать службу? Будут ли трофеи, отнятые у даков, равноценны трофеям, которые можно было бы отбить у парфян? Как мог Антоний сказать им, что и дакийских трофеев не будет, ибо они вернутся в Италию, чтобы укрепить его власть? Прежде чем сообщить эту новость, он должен найти хорошие деньги и прямо в Брундизии заплатить по десять тысяч сестерциев каждому из возвращенных солдат. Не считая дополнительных премий центурионам, что составит триста миллионов сестерциев. А где их достать?
Налоги с провинций были призваны покрывать обычные огромные расходы правительства. Стоимость армии — это другое. И сохранить лояльность легионеров, не уплатив им вовремя премий наличными, не мог, кроме Цезаря, ни один человек. Антоний в Кампании хорошо это понял.
— А как насчет неприкосновенного запаса в храме Опы? — спросила Фульвия (с ней единственной он делился всем).
— Там ничего нет, — мрачно ответил Антоний. — Там поработали все, от Цинны с Карбоном до Суллы.
— Клодий говорил, что все займы вернули. Если бы ему не удалось провести свой закон об аннексии Кипра, чтобы оплатить дармовое зерно, он взял бы деньги именно там. В конце концов, в этом храме хранятся богатства Рима, поэтому Опа вполне законно могла обеспечить город бесплатным зерном. Но его закон прошел, и Опу грабить не стали.
Антоний бросился к ней, крепко поцеловал.
— Ах, мое личное воплощение Опы, что бы я делал без тебя?
Храм Опы на Капитолии вовсе не был древним, хотя его богиня-numen, безликая, бестелесная, почиталась с тех пор, как зародился Рим. Но ее первый храм сгорел, а этот построил Цецилий Метелл сто пятьдесят лет назад. Он не был большим, однако Цецилии Метеллы всегда подкрашивали то, что нужно, и содержали в опрятности остальное. В единственной целле не было никакой статуи, и подношения Опе там тоже не делались. Ее алтарь находился в Регии, более важном храме для государственных культовых нужд. Как и все святилища Капитолия, храм Опы покоился на внушительном подиуме с подвалами, находящимися под защитой безликого божества. Это считалось достаточной гарантией сохранности помещенных в них драгоценных вещей, включая монеты и слитки.
Дождавшись темноты, в сопровождении одних только приспешников Марк Антоний с натугой открыл тяжелую дверь, и свет его лампы заиграл на штабелях тусклых серебряных слитков. Антоний смотрел, затаив дыхание. Деньги Опе вернули с процентами! А он их заполучил.
Но выносить богатство он стал при дневном свете, не сразу, а частями, и носили не далеко — по Капитолию через «убежище» в подвалы храма Юноны Монеты, где чеканились деньги. Там день и ночь эти слитки превращались в серебряные денарии. Теперь Антоний мог и в дальнейшем платить легионам и даже ликвидировать свои долги. Опа поставила ему двадцать восемь тысяч талантов серебра — семьсот миллионов сестерциев в пересчете на деньги.