В этот момент пришло известие из провинции Азия. Долабелла захватил и обезглавил Гая Требония в Смирне — ужасно. Но что же в таком случае он сделал с галантным Лентулом Спинтером? Вскоре от Спинтера пришло письмо, в котором тот писал, что Долабелла напал на Эфес и пытался дознаться, где Требоний спрятал деньги провинции. Но Спинтер так искусно разыграл из себя дурачка, что обескураженный Долабелла просто приказал ему убраться с глаз, а сам пошел в Каппадокию.
Брута теперь очень беспокоило положение Кассия, о котором ничего не было слышно. Он написал ему во множество мест, предупреждая, что Долабелла идет на Сирию, но не имел понятия, дойдут ли эти письма до адресата.
А тем временем Цицерон писал Бруту, умоляя его вернуться в Италию, — вздорная альтернатива, когда он держал под контролем весь римский путь на восток (через Македонию и Фракию по Эгнациевой дороге) и в случае нужды всегда мог прийти на помощь Кассию.
К этому времени вокруг него уже сформировалась верная ему небольшая группа знатных сторонников, куда входили сын Агенобарба, сын Цицерона, Луций Бибул, сын великого Лукулла от младшей сестры Сервилии и еще один перебежавший на его сторону квестор, Марк Аппулей. Хотя никому из них не было тридцати, а кое-кому едва исполнилось двадцать, Брут всех их назначил легатами, распределил по легионам и считал, что ему очень повезло.
Худшим из того, что он покинул Италию, была неизвестность. Он не мог понять, что поделывает и чем живет сейчас Рим. Брут держал связь с десятком римских корреспондентов, но то, что писал один, противоречило тому, что писал другой. Их прогнозы были самыми разными, порой взаимоисключающими, пустой слух зачастую преподносился как свершившийся факт. После гибели Пансы и Гиртия в Италийской Галлии Брута уверили, что новым старшим консулом Рима будет теперь Цицерон, а девятнадцатилетний Октавиан займет пост младшего консула. После чего пришло сообщение, что Цицерон уже консул! Время показало, что в реальности не имело места ни то ни другое, но как, как на таком расстоянии разобраться, где правда, где ложь? Порция изводила его жалобами на Сервилию. Сервилия в нечастых коротких посланиях поздравляла его с сумасшедшей женой. Цицерон возмущался. В давнее время, конечно, он был консулом, но сейчас нет и никогда им не будет. А молодого Октавиана превозносят не по заслугам. Так что, когда сенат приказал Бруту вернуться в Рим, Брут проигнорировал этот приказ. Кто говорит ему правду? Где она, эта правда?
Не оценив хорошего отношения с его стороны, Гай Антоний причинял ему неприятности. Стал ходить в тоге с пурпурной каймой и говорить солдатам о своем несправедливом пленении и о том, что у него отняли губернаторский статус. Когда Брут запретил Гаю Антонию носить тогу с пурпурной каймой, тот переоделся в простую белую тогу и продолжил свои разглагольствования. Брут в ответ отобрал у него право ходить везде, где вздумается, и приставил к нему охрану. До сих пор Гай Антоний не производил никакого впечатления на солдат, но Брут был слишком неуверенным командиром и не понимал это.
Когда большой брат Марк Антоний послал отборные войска в Македонию, чтобы вызволить Гая, они вдруг взяли и перешли на сторону Брута. Теперь у него стало семь легионов и тысяча всадников!
Чувствуя себя поувереннее с такой силой, Брут решил, что пора ему отправиться на восток, чтобы спасти Кассия от Долабеллы. Вместо себя в Аполлонии он оставил первоначальный македонский легион в качестве гарнизонного. Брата Антония Брут передал под опеку Гая Клодия, одного из тех Клодиев, что составляли ядро и цвет Клавдиев — непредсказуемого патрицианского клана.
Выйдя из Аполлонии в мартовские иды, Брут дошел до Геллеспонта в конце июня. Это свидетельствовало о том, что быстрые перемещения — не его дар. Преодолев Геллеспонт, он направился в Никомедию, столицу Вифинии, где остановился в губернаторской резиденции. Ее бывший обитатель, губернатор Луций Тиллий Кимбр, тоже освободитель, счел за лучшее собрать свои вещи и удалиться на восток к Понту, а квестор Кимбра, освободитель Децим Туруллий, вообще исчез без следа. Никто не хочет гражданской войны, недовольно подумал Брут.
От Сервилии пришло письмо.
У меня для тебя плохие новости, хотя для меня они хороши. Порция умерла. Как я писала тебе раньше, она так и не оправилась после твоего отъезда. Думаю, ты знал об этом и не от меня.
Сначала она перестала следить за собой, потом отказалась принимать пищу. Она сдалась лишь тогда, когда я пообещала, что прикажу связать ее и стану кормить насильно, но ела только, чтобы не умереть, и от нее остались кожа да кости. А затем начала разговаривать сама с собой. Бродила по дому, бормоча что-то непонятное, какую-то чепуху.
Хотя я и приказала тщательно следить за ней, признаюсь, она меня обхитрила. Например, как можно было догадаться, зачем она просит жаровню? На третий день после июльских ид погода стала прохладной, хотя и не очень. Ноя подумала, что ей холодно от недостатка еды. Она вся дрожала, зубы у нее стучали.
Через час после того, как жаровню принесли, служанка Сильвия нашла ее мертвой. Она ела раскаленные угли, один был зажат в руке. Очевидно, ей очень хотелось именно такой еды, что тут еще скажешь?
У меня ее прах, но я не знаю, что ты захочешь с ним сделать. Смешать ли его с прахом Катона, который наконец прибыл из Утики, или сохранить, чтобы смешать потом с твоим прахом? Или похоронить ее в отдельной могиле? Выбери, что желаешь, и оплати выбранный вариант.
Брут уронил письмо, словно оно тоже пылало. Глаза его были широко открыты, но взгляд, казалось, был обращен внутрь. Он представлял, как Сервилия привязывает его жену к стулу, раскрывает ей рот и пихает туда угли.
«О да, матушка, это именно ты. Тебе пришло это на ум, когда ты пригрозила кормить мою бедную измученную девочку силой. Ужасная жестокость идеи могла тебя восхитить — ты самый жестокий человек из всех, кого я знаю. Ты что, считаешь меня полным олухом, мама? Никто, ни один человек, каким бы сумасшедшим он ни был, не может убить себя так. Телесные рефлексы этого не допустят. Ты привязала ее к стулу и стала „кормить“ углями. Ее агония не смутила тебя! О Порция, мой столб огня! Моя горячо любимая девочка, смысл моей жизни. Дочь Катона, такая храбрая, такая страстная, такая живая».
Он не плакал. Он даже не уничтожил письма. Вместо этого он вышел на балкон и невидящим взглядом стал смотреть через водную гладь на поросшую лесом гору. «Я проклинаю тебя, мама. Да накинутся на тебя фурии, чтобы преследовать ежедневно и ежечасно! Да лишат они тебя покоя навсегда! Я рад, что твой любовник Аквила умер в Мутине, хотя ты никогда не любила его. Помимо Цезаря главной страстью всей твоей жизни была ненависть к Катону, твоему брату, с которым ты росла. Но то, что ты убила Порцию, говорит мне, что ты больше не ожидаешь увидеть меня. Что ты считаешь мое дело безнадежным, а мои шансы на успех несуществующими. Ибо знаешь, что, если бы нам довелось вновь увидеться, я привязал бы тебя к стулу и накормил пылающими углями!»
Когда царь Деиотар прислал Бруту легион пехоты и уверил, что сделает все возможное, чтобы помочь освободителям, Брут написал (напрасно, как оказалось) во все города провинции Азия, вменив им предоставить ему войска, корабли и деньги. У Вифинии, например, он просил двести боевых кораблей и пятьдесят транспортов, но никто ему не ответил. И местные жители отказались сотрудничать. Квестор Кимбра Туруллий успел взять все, что провинция могла предложить, и ушел к Кассию.