Марию-младшему исполнился двадцать один год, и он уже чувствовал себя вполне взрослым мужчиной. Очень белокурый и очень красивый, он представлял собой великолепный образец физического совершенства; слишком неусидчивый, чтобы занимать себя какими-нибудь умственными упражнениями, он искал утеху в охоте. Но именно охоту не любил царь Гиемпсал. А вот его младшая жена Саламбо — очень любила. На африканских равнинах водились самые различные животные: здесь встречались слоны и львы, страусы и газели, антилопы и пантеры. И Марий-младший целыми днями только и делал, что изучал способы охоты на животных, которых он никогда прежде не видел. Саламбо сопровождала его.
Зная о том, что эти экспедиции происходят в присутствии большого количества слуг и что их внимательные глаза служат достаточной защитой добродетели его младшей жены, царь Гиемпсал не видел большой беды в том, что молодого Мария сопровождала Саламбо. Возможно, он был даже рад временами избавляться от столь активного создания. Сам же он много времени проводил наедине с Гаем Марием (состояние рассудка старого полководца заметно улучшилось с тех пор, как он прибыл в Икозий). Они предавались воспоминаниям о старых временах. Изучая историю кампаний в Нумидии и Африке против Югурты, Гиемпсал сделал обширные записи для своего семейного архива и позволил себе помечтать о том времени, когда один из его сыновей или внуков станет достаточно великим, чтобы жениться на женщине из римского нобилитета. На свой счет Гиемпсал не строил никаких иллюзий: он мог называть себя царем, он мог править большой и богатой страной, но в глазах римского нобилитета и он, и все, что было с ним связано, значили меньше, чем пыль.
Разумеется, нет такого секрета, который можно было бы утаить. Один из фаворитов царя сообщил ему, что дни, которые Саламбо проводит с Марием-младшим, являются достаточно невинными, но вот что касается ночей — здесь совсем другое дело. Это открытие повергло царя в панику. С одной стороны, он не мог игнорировать неверность собственной жены, с другой — не мог он и сделать того, что делал обычно в подобных случаях, то есть казнить незадачливого любовника. Итак, чтобы спасти свою честь, Гиемпсал решил прервать эту любовную связь, сообщив Гаю Марию, что ситуация слишком деликатна и что он не дозволяет беглецам оставаться здесь и дольше. Поэтому нумидийский царь предложил Марию отплыть из Нумидии, как только корабль будет снабжен необходимой провизией и запасом воды.
— Глупец! — в сердцах сказал Марий своему сыну, когда они шли в гавань. — Неужели здесь тебе было недостаточно обычных, доступных женщин? Зачем тебе нужно было похищать у Гиемпсала одну из его жен?
Марий-младший улыбнулся, пытаясь выглядеть сокрушенным и обескураженным.
— Прости меня, отец, но она действительно изумительна. И кроме того, не я соблазнил ее, а она меня.
— Ты должен был отвергнуть ее, и ты сам это знаешь.
— Я пытался, — оправдывался молодой Марий, — но не смог. Она действительно была великолепна.
— Ты употребил правильное время глагола, мой сын, — была. Эта глупая женщина лишится из-за тебя головы.
Прекрасно зная, что Марий просто раздражен тем, что им необходимо двигаться дальше, Марий-младший продолжал ухмыляться. Судьба Саламбо не волновала ни одного из них, — она сама знала, на что шла.
— Однако это плохо, — попытался все же выразить хоть какое-то сожаление Марий-младший, — она действительно была…
— Прекрати! — резко оборвал его отец. — Если бы ты был пониже ростом или я хотя бы мог устоять на одной ноге, то другой дал бы тебе пинка и выбил бы тебе зубы. Нам так спокойно жилось в Нумидии!
— Ударь меня, если хочешь, — отозвался Марий-младший, наклоняясь и дурашливо подставляя свой зад, пошире расставив ноги и опустив голову до колен. А чего ему бояться? Его преступление было такого сорта, какое любой отец всегда с удовольствием простит сыну. А кроме того, еще никогда в жизни молодой Марий не чувствовал на себе руку отца.
Тут Марий жестом подозвал преданного Бургунда, который обхватил его за талию, чтобы тот мог удержать равновесие. Задрав правую ногу, Марий со всей силой ударил сына тяжелым башмаком в чувствительное место между ягодиц. То, что Марий-младший не потерял сознания, делало честь его выдержке, но боль была ужасной. Несколько дней после этого он страшно мучился, с трудом убеждая себя, что отец ударил его так сильно не с обдуманной злобой — просто он недооценил отцовские чувства.
Из Икозия они отплыли на восток и двинулись вдоль североафриканского побережья, больше не приставая к берегу вплоть до нового места назначения Гая Мария — острова Церцина. Здесь наконец они обрели безопасную гавань. На этом острове обитало несколько тысяч ветеранов из числа легионеров Мария. Они вели самый мирный образ жизни. Немного устав от выращивания пшеницы на небольших, в сотню югеров, участках земли, седые ветераны приняли своего старого командира с распростертыми объятиями. Они много сделали для него и его сына и поклялись, что захватят Рим, освободив его от Суллы, и тогда полководец сможет по достоинству вознаградить их за верность ему и свободе.
После того, как Гай Марий наградил своего сына столь жестоким пинком, Марий-младший стал крайне внимательно наблюдать за отцом. С грустью он замечал множество признаков разрушения его умственных способностей. Марию-младшему оставалось только удивляться своему отцу. Сын многое ему прощал, помня о том, кем был Гай Марий. Тем более что иногда Гай Марий сосредоточивался, напрягал всю свою волю и казался совершенно нормальным. Тому, кто не видел старика слишком часто или слишком близко, казалось, что с ним ничего плохого не происходит, за исключением разве что временной потери памяти. Иногда Марий вдруг начинал смотреть вокруг с непонятным удивлением или становился крайне рассеянным, если предмет разговора утрачивал для него интерес. Выдержит ли он седьмое консульство? Марий-младший сильно сомневался в этом.
* * *
Союз между новыми консулами, Гнеем Октавием Рузоном и Луцием Корнелием Цинной, в лучшем случае был нелегким, а в худшем случае оборачивался серией публичных споров в Сенате и на Форуме, а весь Рим решал, кому из двоих присудить победу. Предыдущая попытка — и попытка яростная! — предъявить Сулле обвинение в perduellio больше не возобновлялась, после того как Помпей Страбон прислал Цинне короткое письмо. Страбон предупреждал Цинну, что если тот хочет оставаться консулом, а его «дрессированные» народные трибуны желают сохранить себе жизнь, то следует оставить Луция Корнелия Суллу в покое и позволить ему отбыть на Восток. Цинна знал, что Октавий был человеком Помпея Страбона и что все вооруженные легионы в Италии принадлежат двум верным сторонникам Суллы. У консула Цинны состоялся тяжелый разговор с народными трибунами Вергилием и Магием, не желавшими прекращать борьбу. Цинна предупредил их, что, если они не уймутся, он перейдет на другую сторону, вступит в союз с Октавием и выкинет их с Форума и из Рима.
В течение восьми первых месяцев пребывания новых консулов в должности накопилось достаточно проблем — и в Риме, и в Италии. Казна была по-прежнему пуста, а деньги разбрасывались налево и направо в надежде на будущие пополнения из сокровищниц Митридата. Кроме того, Сицилия и Африка второй год страдали от засухи. Их правителям, преторам Норбану и Секстилию, было поручено сделать все возможное, чтобы увеличить поставки зерна в столицу. Даже если для этого им придется обменивать зерно на долговые обязательства при помощи солдат. И консулы, и Сенат видели в сложившейся ситуации повторение тех обстоятельств, которые некогда привели к короткому торжеству Сатурнина, — ведь тогда все это случилось из-за того, что низшее сословие было голодно. А низшее сословие должно быть всегда сыто!