Но Барбара Петерс, решив, что с гостей хватит и плохой погоды и им незачем страдать еще и от каких-то ограничений, связанных с трагедией, которая их совершенно не касается, велела придвинуть рояль к окну и попросила Боба воздержаться от грустной музыки. Она пригласила Соню, Мануэля и Мишель поужинать сегодня вместе с гостями, и в итоге набралось двадцать два человека, рассевшихся за семью столиками.
Сама она в этот вечер сидела за столиком с доктором Штаэлем, не забывая, однако, о роли внимательной и радушной хозяйки. Неся, как знамя, свое вечернее платье с открытыми плечами от Валентино, она переходила от столика к столику, обменивалась несколькими словами с теми, с другими и время от времени рассыпала серебряные трели своего по-детски заливистого смеха. В руке она держала бокал, в который во время ее коротких привалов за столиком доктора Штаэля официант каждый раз подливал шампанского из бутылки, стоявшей рядом в ведерке со льдом.
Пестрые зонты от солнца, официанты в белых накрахмаленных куртках, джазовая музыка на заднем плане — все это мало было похоже на обычный ужин нескольких гостей отеля и напоминало скорее праздничную вечеринку по случаю первого по-настоящему летнего дня.
Мануэль и Мишель весело болтали. Соня не разделяла этого веселья. Ей было немного не по себе.
Когда гости перешли к десерту, с улицы вдруг послышался рев мотора. Все повернули голову в ту сторону, где дорога подходила совсем близко к террасе. Снизу, со стороны деревни, подъехал старый зеленый «Лендровер». Из него вылез крестьянин в черном костюме и в черном галстуке. Его руки, торчавшие как палки, казалось, не имели никакого отношения к туловищу. Несколько секунд он молча стоял, уставившись на террасу. Потом вдруг замахал кулаками и что-то закричал на своем языке срывающимся от ненависти голосом.
Гости умолкли. Только Боб, который не мог видеть эту сцену, продолжал наигрывать свои happy tunes. [27]
Старик замолчал и, казалось, прислушался к музыке, словно ошалев от такого бесстыдства. Потом опять поднял в воздух кулак и крикнул:
— Schmaladida musica dal diavel!
После этого старик медленно, тяжело, словно его вдруг покинули силы, взгромоздился на сиденье своего «Лендровера».
Рояль умолк. Боб, по-видимому, обратил внимание на внезапно наступившую тишину на террасе и понял, что что-то произошло. В окне появилось его лицо. Он вопросительно посмотрел на Барбару.
— Браво! — крикнула она ему. — Спасибо! Продолжайте в том же духе!
Переглянувшись с Соней, он вернулся к роялю, и через минуту в тишину летнего вечера вновь посыпался серебряный дождь его импровизаций.
Гости вновь занялись десертом, пытаясь связать оборванные нити бесед. Никто не смотрел вниз, на старика, который, ревя мотором и скрежеща коробкой передач, в три приема разворачивал на дороге свой «Лендровер».
Барбара Петерс делала все возможное, чтобы гости поскорее забыли об инциденте, но настроение было испорчено.
— А что он сказал? — позже спросила Соня одного из официантов, который знал нижнеэнгадинский диалект.
— Это был Луци Баццель, отец погибшего. Он сказал, чтобы мы все убирались отсюда — туда, откуда пришли. Или в преисподнюю.
— A «musica dal diavel» означает «музыка дьявола», верно?
— Угадали.
Спина Боба была на ощупь чем-то горьким с сахаром. А его стоны — пурпуром по золоту.
Соня мчалась куда-то на гребне рубиново-красной волны, пока ее не накрыло хромово-желтой пеной и не утащило в черный бешеный водоворот прибоя.
ну что ты приедешь?
куда?
сюда
зачем?
ты же писала что хочешь приехать
я в эту забытую богом дыру? что я чокнулась что ли?
Соня перечитала свой последний эсэмэс-диалог с Малу. Она все правильно поняла:
забыла как называется твой отель
гамандер а что
может приеду а как называется эта дыра
Валь-Гриш но у меня почти нет времени
ничего
Отправитель: Малу. Но ей только теперь бросился в глаза номер телефона, с которого были отправлены эсэмэс. Это был старый номер Малу.
Она набрала этот номер. Женский голос ответил, что абонент в настоящий момент недоступен. Она набрала ее новый номер. Малу сразу же ответила. Соня без вступления спросила:
— Ты нашла свой старый мобильник?
— Нет, так я его больше и не видела.
— Блин!..
— Новый еще лучше. Меньше и с фотокамерой.
— Кто-то прислал мне с твоего старого номера эсэмэс, сделав вид, что это ты.
— Зачем это ему могло понадобиться?
— Чтобы выяснить, где я. Ты не потеряла его. Его у тебя украли.
— Кто?
— Важно, не кто, а — для кого!
— Ну, и для кого, по-твоему?
— Для Фредерика.
Малу молчала.
— Думай, кто это мог сделать! — сказала Соня.
— А я что делаю? Но мне никто не приходит в голову.
— Ты помирилась с Гансом-Петером?
— No, Sir. [28]
— А с Куртом еще встречаешься?
Молчание.
— Я спрашиваю: ты встречаешься с ним или нет?
— Ну неужели он стал бы…
— Ты уже однажды в нем разочаровалась.
Опять тишина.
— Вспоминай!
— Мы были в «Занзи-баре». Так сказать, примирительный коктейль. С мартини. Ну, как ты понимаешь, где один коктейль, там и два, и три… В какой-то момент я заметила, что моего мобильника нет. На следующий день я туда звонила и спрашивала, не находил ли его кто-нибудь… Зараза!.. Соня, прости, мне так жаль…
Соня отправилась к Мишель и строго-настрого наказала ей ни в коем случае не принимать адресованные ей заказные письма.
Погребальный звон, доносившийся до «Гамандера» снизу, из деревни, казался предостережением. На траурную мессу, которую служил патер Дионис, собралось полдеревни, потому что была суббота и многие не работали. Потом все стеснились на маленьком кладбище вокруг разверстой могилы, под моросящим дождем. Венков оказалось много: отец Рето был важной фигурой в жизни деревни.
Один венок, огромный, четырехцветный, из герберы, настоящий шедевр траурной флористики, вызвал несколько приглушенных комментариев. На черной ленте было золотыми буквами написано: «От скорбящих гостей и сотрудников отеля „Гамандер“».
После погребения Луци Баццель пригласил всех в «Горного козла» на поминальный обед. Но скорбящие земляки не расшумелись и не развеселились от приятного сознания того, что всё уже позади и сами они пока еще живы, как это обычно бывает на поминках. Все ели и пили молча, из уважения к окаменевшему от скорби вдовцу, похоронившему еще и единственного сына.