Вчера, когда медсестра Юля случайно проговорилась, что муж Ольги – сам профессор Бороданков, Оборин испытал такое чувство, будто его облили ведром ледяной воды. Так бывало всегда, когда ему внезапно открывалась неприятная правда. Весь день он потратил на то, чтобы вспомнить все мельчайшие детали, касающиеся его отношений с Ольгой. Историю их знакомства. Ложь про ревнивого мужа, который знаком со всеми сотрудниками отделения и непременно узнает, если Ольга будет встречаться с Обориным. Почему нельзя было прямо сказать, что муж работает в том же отделении? Это выглядело бы куда более убедительным, чем сказки про знакомство с персоналом.
На этой мысли Оборин запнулся, потому что понял: в этом что-то есть. Сказать ему правду о муже было бы намного разумнее и проще. Муж действительно знаком со всеми в отделении и в любую минуту может узнать, что жена не находится на дежурстве, а убежала на свидание. Почему же Ольга пошла по более сложному пути? Найдя ответ на этот вопрос, он поймет и все остальное.
К обеду Оборину показалось, что ответ найден. Правда о работающем в отделении муже могла помешать только в одном случае: в случае, если Ольге непременно нужно было заполучить в отделение Юрия. Но зачем? Муж должен быть ревнивым, поэтому встречаться им возможности нет. Единственный вариант, который, кстати, придумал сам же Оборин, – это клиника, где работает Ольга. Но и этот вариант отпадает, если там каждый день находится ее муж. Значит, факт наличия мужа рядом надо скрыть. Но из этого неумолимо вытекает, что Оборин почему-то обязательно должен был появиться в отделении. И к решению, которое казалось ему самому остроумным и оригинальным, его подвели за ручку, как маленького ребенка – к витрине с игрушками.
Разгневанный обманом, он мыслил четко и последовательно. Первое время он чувствовал себя здесь прекрасно, потом Ольга сказала, что нужно скрыть это от доктора, иначе не будет оснований здесь находиться. И сразу же после этого Юрий стал чувствовать себя хуже. Ему что-то подмешивают в микстуру. Значит, микстуру он больше пить не будет, с этим понятно.
Потом появился Сережа, напичканный знаниями о шахматных партиях и делающий какие-то совершенно идиотские ошибки. Оборин стал вспоминать сыгранные с Сережей партии, но вместо этого почему-то все время вспоминал о Тамариной машине. Образ зеленых «Жигулей» настойчиво возникал перед глазами каждый раз, когда он припоминал, о чем шел разговор в тот момент, когда Сережа делал очередной дурацкий ход и одним махом проваливал вполне приличную партию, которую можно было бы достойно и не теряя лица свести вничью.
Весь вчерашний день Юрий Оборин провел в тяжких раздумьях о том, кому же понадобилось и зачем устраивать этот грандиозный обман. Он понимал, что влип в какую-то темную историю и связано это с внезапным появлением и исчезновением Тамары Коченовой. Чего ж там Томка намудрила такого? Видно, что-то серьезное.
После одиннадцати снова пришел Сережа, неся шахматную доску. Юрий чувствовал себя не хуже, чем вчера, микстуру, которую приносили в обед и в ужин, выливал в раковину, но предусмотрительно сказался нездоровым и даже извинился за то, что будет играть, лежа в постели.
Он решил поставить эксперимент, чтобы проверить собственные догадки, которые казались ему самому вполне логичными, но столь же невероятными. «Я заставлю его сделать ошибку точно на двадцать пятом ходу. Не раньше и не позже, именно на двадцать пятом. Если мне это удастся, значит, моя догадка верна», – сказал сам себе Оборин.
Сегодня он играл белыми и строил партию таким образом, чтобы к двадцать пятому ходу позиции черных оказались заметно сильнее. Поддавки устроил, иными словами. И с легкостью дал себя втянуть в затеянный Сережей разговор о странностях любви и непредсказуемости женщин, стараясь при этом не забывать считать ходы, поскольку играли они по-любительски, без часов и без записи.
– Расскажи мне о своей невесте, – попросил Оборин.
– Неужели вам интересно? – удивился Сережа.
– А почему нет? Ты же все время расспрашиваешь меня о моих женщинах, значит, тебе интересно. Вот и мне тоже.
– Ну что вы, Юрий Анатольевич, сравниваете, – рассмеялся юноша. – Я вас расспрашиваю, как подмастерье расспрашивает мэтра. Впитываю ваш опыт, учусь у вас. А вам что толку от моей Аленки?
– Толку никакого, тут ты прав, – согласился Юрий, отметив про себя, что Сережа сделал семнадцатый ход. – А тебе может оказаться полезным. Помнишь старый анекдот о том, как муж пришел в милицию подавать заявление об исчезновении жены? Милиционер его просит перечислить приметы, и муж говорит, мол, маленького роста, ноги кривые, волосы реденькие, глаза косят, зубы железные наполовину, голос визгливый. Перечислял, перечислял, а потом махнул рукой и говорит: «Да ну ее, гражданин начальник, не ищите вы эту дуру, черт с ней».
Сережа хохотал так заразительно, что Оборин на какое-то время даже усомнился, а прав ли он, подозревая мальчишку в участии в заговоре. Только люди с чистой совестью умеют хохотать так весело и самозабвенно. Впрочем, эксперимент на то и задуман, чтобы это проверить.
До двадцать второго хода Оборин терпеливо слушал, какая чудесная Аленка, какая добрая, умная и красивая. У него оставалось три хода для того, чтобы реализовать свою задумку. На двадцать третьем ходу он «неосторожно» открыл своего ферзя, и Сережа, конечно же, немедленно кинулся атаковать. Двадцать четвертым ходом Оборин пожертвовал коня, после чего преимущество черных на доске стало очевидным даже младенцу. И наконец на двадцать пятом ходу он «открыл» своего короля, создав по меньшей мере две возможности для Сережи объявить шах. Это был решающий момент, к которому Оборин тщательно подготовился: шах белому королю можно было объявить, сделав ход либо слоном, либо ферзем. Оба решения были ошибочными, а оба таких соблазнительных хода вели к катастрофическим последствиям для черных, ибо две эти фигуры были краеугольными камнями обороны, выстроенной для защиты черного короля, и перемещение их по доске далеко вперед создавало такую брешь в обороне черных, сквозь которую мог пролезть даже живой слон, а не то что шахматный. В принципе такой исход можно было легко предвидеть, если просчитать ситуацию хотя бы на три-четыре хода, что было бы под силу даже не очень умелому новичку. И вот, сделав свой двадцать пятый ход, Юрий Оборин зевнул и заявил:
– Слушай, у тебя внутри не слиплось от такого количества сиропа? Уж больно сладко, даже подозрительно.
– Но она такая, Юрий Анатольевич, я ничего не выдумываю. Она действительно замечательная девушка.
– Ладно, жених, давай будем заканчивать разгром немцев под Полтавой. Я, видно, и впрямь сегодня не в форме, на доске черт-те что устроил. Ставь мне мат в три хода, и буду отдыхать. Что-то мне последнее время нездоровится, старею, наверное.
– Да что вы, Юрий Анатольевич, в ваши-то годы! – искренне возмутился Сережа. – О какой старости вы говорите? Побойтесь бога.
– А что ты думаешь, – уныло вздохнул Оборин. – Вот ко мне недавно моя бывшая подружка забегала в гости, Тамара, ну помнишь, я как-то тебе про нее рассказывал. Так у нее за четыре месяца два сердечных приступа было, даже «скорую» вызывали. Она тоже все удивлялась, мол, молодая совсем, тридцать лет только-только исполнилось, а врач, который со «скорой» приезжал, сказал ей, что здоровье люди набирают только до семнадцати лет, а уж начиная с восемнадцати в основном теряют. Правда, у Томки жизнь беспокойная, нервная, вечно она в какие-то передряги попадает…