– Ну и зачем ты поперлась?

– Там собака…

– Там – собака, а тут – астма. Чуть не сдохла сдуру.

– А я хотела… – призналась девочка, глядя в спину прихорашивавшейся перед трельяжем матери.

Антонина выронила из рук расческу, медленно повернулась и глухо спросила:

– Почему?

– Я не хочу…

– Чего?

– Не хочу, чтобы он жил здесь…

– Почему? – разом отупев, переспросила Антонина.

– Ненавижу его, – наконец-то выдавила из себя Катька и заплакала навзрыд.

…

Свадьбы не было.

* * *

Может, и не надо было на поводу у нее идти? Надо было настоять на своем. А все равно жалко. Она ж у меня одна. Ладно, если замуж выйдет. А то и не выйдет, может. Может, и к лучшему, что не выйдет.

Вон Борька женился. И что? Помнит он о матери? Сча-а-а-с… Если вот денег занять и не вернуть, это он пожалуйста. А как спросишь? Тебе что, для единственной внучки жалко? Для внучки-то мне не жалко. Только где та внучка?

А ЭТА со мной, рядом. Еще и больная вся. Это еще непонятно, кому из нас уход нужен. Права Ева: если Бог тебе детей дал, вот для них живи. И радуйся. И, как она говорит, «не ходи дома в носках». Господи, чего только эти евреи не придумают…

А Петю-то жалко. Неплохой ведь мужик. Стихи писал и к Катьке хорошо относился. А она: ненавижу, и все!

А обо мне кто подумает? Мне-то каково? Еще год-другой, а там уж ничего не надо будет. Так для себя и не пожила…

Петра Алексеевича выгнали. Так, во всяком случае, Катя рассказала кривоногой Пашковой, прогуливавшей физкультуру в школьном саду. Сама Самохвалова была от физры освобождена пожизненно.

На самом деле Солодовникова никто не выгонял. Он сам ушел. Как только узнал, что явился невольной причиной произошедшего. Любивший цитировать Достоевского в объеме школьной программы, Петр Алексеевич истово верил, что из детского глаза не должна выкатиться ни одна слезинка. А тут здрасте-пожалуйста – не слезинка, а целый водопад Ниагарский. А ведь он старался: уроки проверял, книжки подписные приносил, рубль в неделю давал. Опять же квартиру обещал подписать на Катюшку. А она – нате вам. Невзлюбила, и все тут. Так невзлюбила, что чуть не померла.

Какое же материнское сердце это выдержит? Что ж он, враг, что ли? Дети же – это на всю жизнь. А он здесь без году неделя.

«Тонечку, конечно, жалко», – размышлял благородный Солодовников, встречая с работы свою возлюбленную, так и не ставшую женой.

– Ну как там Катюшка? – осторожно спрашивал Петр Алексеевич, боясь скомпрометировать Антонину Ивановну Самохвалову перед коллегами, активно обсуждавшими ее несостоявшееся бракосочетание.

В этом смысле Татьяна Александровна внесла свою лепту в создание благоприятной атмосферы на кафедре русского языка. Благоприятной, в первую очередь, для несчастной невесты. Адрова строго-настрого запретила коллегам интересоваться событиями личной жизни Антонины Ивановны, чтобы не бередить израненную душу подруги.

– Ни слова! – шипела Татьяна Александровна на каждом углу. – Делайте вид, что ничего не случилось.

Можно наблюдать удивительную по своему постоянству закономерность: когда все делают вид, что ничего не случилось, возникает чувство, что не просто случилось, а случилось нечто настолько ВАЖНОЕ, что об этом вслух говорить просто неприлично. Эта закономерность обнаружилась и в судьбе Антонины Ивановны Самохваловой: коллеги по кафедре, а также знакомые офицеры и бывшие Сенины сослуживцы столь старательно избегали вопросов типа «Ну, как жизнь молодая?», что сама Антонина ощущала вокруг себя атмосферу заговора.

В этой атмосфере сталкивались два вихревых потока: злорадства и сочувствия. Сочувствующих было больше: Антонина своими жизнерадостностью и естественностью обычно вызывала у людей симпатию, для нее хотелось сделать что-то хорошее. И сейчас ее просто было жаль – так быстро рассыпался этот карточный домик семейного благополучия. А разве мало она страдала? Разве не была достойна простого женского счастья?

«Не была!» – отвечали злобствующие. «Каждому овощу свое время!» – гласила их жизненная философия. Замуж, видите ли, она собралась! И не стыдно? В пятьдесят три года в загс? О дочери надо было думать, а не хвостом вертеть!

Вот если бы несостоявшаяся невеста посыпала голову пеплом, рвала на себе волосы, кляла жениха, которого, как и в случае с первой женой, в чем только не подозревали, тогда бы смягчились суровые сердца защитников справедливости. Но нет: пересекая плац на пути к учебному корпусу, Самохвалова несла свою выкрашенную хной голову с королевским достоинством. И неважно, что королева осталась без трона (скипетра, державы). Самое главное – она осталась королевой. Немного осунувшейся на лицо, но это неважно.

Поэтому совершенно напрасно боялся Петр Алексеевич потревожить своим присутствием у КПП училища свою любимую. Антонина Ивановна степенно подходила к бывшему жениху, брала его под руку и вела потайными тропами к новой форме супружеских отношений.

Этот вариант ей подсказала сердобольная Санечка, невольно посвященная в перипетии жизни Самохваловых. Такой поворот событий она не приветствовала, приписав себя к команде борцов за «женское дело».

– Я всегда за женщин! – декларировала тетя Шура везде, где только можно. На вопрос «почему?» Санечка, не задумываясь, отвечала:

– Потому что нас больше.

С этим аргументом собеседнику было трудно спорить, и он безоговорочно капитулировал, так и не вступив в борьбу.

Узнав о требовании Катерины, тетя Шура развела руками и покачала головой: «Ну-у-у, девка!». На глухое соседкино «И что мне делать?» с готовностью выпалила:

– Соглашаться.

Потом немного подумала и добавила:

– Но и о себе не забывать.

Хорошо ей было советовать! Это не ей же пришлось смотреть в печальные глаза Солодовникова и говорить тому страшные вещи: извини, мол, не со зла, мол, одна она у меня и всякое такое.

Петр Алексеевич выслушал сбивчивую речь Антонины с удивительным достоинством, накрыл ее руку своей и, поглаживая, выдавил в никуда:

– Что ж, насильно мил не будешь…

Антонина Ивановна, рассчитывавшая услышать обвинения, упреки, жалобы, почувствовала себя настолько виноватой, как будто сдала собственного ребенка в детдом.

– Ну прости ты меня, Петр Алексеич, – закрыла она лицо руками.

– Не надо, Тоня, – притянул ее к себе тихий Солодовников. – Не надо. Я же не зверь какой… Тоже понимание имею… Ребенок он и есть ребенок. Кто ему лучше родного отца будет?

– Да какого отца?! – взвилась Самохвалова. – Здоровым она его не помнит, а больным и вспоминать нечего. Бывало, подойдет к нему, а он язык высунет и слюни… Даже вспоминать не хочу.