Антонина Ивановна тоже так считала, поэтому с дочерью не церемонилась и называла вещи своими именами. Чаще других использовалось имя «дура» и все его производные.
– Дурища ты моя! – почти ласково обращалась мать к Катьке, заметив, как та изучает себя в зеркале. – Понравиться ему хочешь? Не понравишься, не надейся, рожей не вышла. Говорила я тебе, не приживаются у нас мужики в доме. И этот не приживется.
Катька вздыхала, Антонина расстраивалась и продолжала свой бесконечный монолог:
– И где гордость твоя? Любят гордых, а не таких, как ты: чуть глазом моргнул – и нате, пожалуйста, берите меня на блюдечке с голубой каемочкой. Может, я вообще им от дома откажу? Хотите – обижайтесь, хотите – нет. Осчастливили! Москвичи. Чего ты вздыхаешь? Не вздыхай! Морду кирпичом делай и мимо ходи, чтоб неповадно было. А то устроились! – возмущалась Самохвалова.
Через секунду Антонина меняла тему и миролюбиво описывала Катькины достоинства: и умная, и рукастая, и скромная, а что больная и так себе, так это и неважно: главное для женщины – здоровых детей родить. А не получится, так тоже хорошо. А то, что именно у нее не получится, так это понятно, кто бы сомневался! Поэтому держи хвост пистолетом. И вообще, если хочешь, у Евы живи, пока эти мародеры не съедут.
«Ну уж нет!» – возмущалась про себя Катька и терла себя, стоя в душе, вполсилы, чтобы крымский загар остался. А то доказывай потом, что ты на юге была, а не в деревне глухой отдыхала (почему-то важно было, что на юге).
Катерина верила в справедливость (каждому – по терпению и усердию его), поэтому работать над собственной красотой не переставала. Даже у Женькиной сестры пару рижских журналов выпросила, чтобы с основными тенденциями моды ознакомиться и повторить их в своем скромном провинциальном гардеробе. А то, что мать, пролистав журналы, заявила «Так одни профурсетки одеваются», не тронуло ее совершенно. Понятно, старая, ничего в моде не понимает, привыкла смотреть эти свои кирпичи с безумными платьями дореволюционного периода.
Андреева надо было убить. Точнее, сразить. Сразу и наповал. Чем-нибудь таким трехцветным, чтоб вариант был беспроигрышный.
Когда нашла, сунула под нос Антонине. Та фыркнула: тебе надо, ты и делай.
– Ну и сделаю, – согласилась Катька и купила в Военторге индийский тик трех цветов: голубой, салатовый, розовый.
– Из него насыпеньки шьют, – вынесла приговор Антонина Ивановна и строго поинтересовалась: – Деньги откуда?
– Дядя Петя дал.
– И ты их на это дерьмо потратила? Тебе их разве для этого давали?
– Мне их на мороженое давали, – напомнила Катька и надула губы.
Самохвалова обиделась. Это, по ее разумению, были не просто деньги, это была вечная память, которую кладут на сберкнижку до лучших времен.
– Сколько их у тебя было?
– Двадцать.
– С ума сойти! Разве так детей балуют? Надо было сохранить.
– Зачем? – полюбопытствовала Катька.
– Затем! Потому что ничего от него не осталось. Ты вот здесь сидишь, а он там, лежит в земле чужой. И никто к нему не приедет и не скажет: «Здравствуй, папа. Как ты?» Никто. Потому что дети у него сволочи: деньги на похороны, значит, прислали, а хоронить не приехали – далеко. Ты вот меня приедешь хоронить?
– Ма-а-ама! – возмутилась девочка.
– Что-о-о-о «мама»? Все там будем: и я, и ты. Сроки разные. Одну меня на чужих людей не бросай, я ж вот тебя в детдоме не оставила, хотя ты с кривошеей родилась и синяя вся. Вот и ты сама меня хорони. И платок газовый надень, чтоб не старушечий, а красивый. А еще лучше этот, как его, капор. И губы подкрась. Неярко. И чтоб никакого оркестра за моим гробом не тащилось. Не хочу я этих лабухов слушать. Чтоб скромно все было и с достоинством.
– Не на-а-адо… – печально попросила Катька.
– Надо, дочь, – заявила пятидесятитрехлетняя Самохвалова. – В любой момент может случиться. Мне, между прочим, не восемнадцать. Вот замуж тебя выдам – и все. Хватит. Пожила.
– А я замуж тогда не выйду, – пообещала Катя и вздохнула.
– Выйдешь, куда ты денешься. За Андрея вот или еще за кого-нибудь.
Девочка подумала и подошла к матери.
– Чего ты?
– Ничего, – ответила Катька и обняла мать за ноги.
Антонина замерла и опустила руки.
– Не грусти, дурочка, – сказала она и погладила дочь по голове. – Хочешь, волосы обрежем? По плечи.
– Ничего я не хочу, – буркнула девочка и отошла в сторону.
– Не хочешь, как хочешь, – согласилась Самохвалова и, кряхтя, слезла со стула. – Ну-у-у-у… – огляделась она вокруг. – Теперь и людей не стыдно принять будет.
Полночи мать и дочь провели в бдениях за швейной машинкой: строчили юбку, с азартом критикуя работу друг друга. За окнами до утра бродили выпускники в ожидании рассвета. Вслед за ними бродила неугомонная тетя Шура, следившая за передвижениями Ириски («как бы чего не вышло»), и с тоской смотрела на светящиеся окна Самохваловых.
Катька клевала носом и вздрагивала от зычных материнских окликов.
– Хватит спать! – приказывала Антонина и с остервенением встряхивала трехъярусную юбку. Юбка хлопала, как полковое знамя на ветру.
– Больше не могу! – объявила девочка и улеглась на тахте.
– Спи давай, – разрешила мать и загремела утюгом о подставку на гладильной доске.
Рассвет Антонина Ивановна встретила на балконе, напугав своим появлением уставшую от ночного бдения Санечку.
– Ты-то чего не спишь? – зашипела тетя Шура снизу.
– Не спится, – объяснила Самохвалова и удалилась в комнату.
– Ненормальная, – пришла к выводу Санечка и поежилась. Время, отпущенное Ириске на прощание со школой, истекло. «Честь пора знать», – подумала про себя тетя Шура и отправилась через школьный сад в сторону косогора в поисках дочери.
День Самохваловы встретили в удивительном согласии: на стуле висела отглаженная юбка, с пианино сквозь очки смотрел лысый Сеня, рядом морщился от крымского солнца маленький Солодовников. В доме царили мир и благодать.
Завтракали поздно: лениво и обстоятельно. Периодически Антонина подходила к телефону и рассказывала о своих планах на жизнь сначала Еве, потом Адровой, потом еще кому-нибудь из числа сочувствующих и любопытствующих.
От каждого звонка Катька вздрагивала, ожидая услышать самый желанный – из Москвы. Москва молчала. Молчала день. Молчала два. На третий девочка не выдержала и полюбопытствовала:
– Когда приедут?
– Скоро, – пообещала Антонина и выпроводила дочь в магазин.
Вместо магазина Катька отправилась в парикмахерскую, где в восторге застыла перед огромными глянцевыми фотографиями на стенах. Под каждым фотопортретом красовалась надпись: «Аврора», «Каскад», «Каре». Девочка изучала надменные лица моделей и проникалась к ним искренним уважением: умеют же выглядеть!