Vl’a l’bon vent, v’la l’joli vent…
Я отнесла спящую девочку наверх. Она оказалась невероятно легкой; легче, по-моему, даже, чем Розетт; и спала как младенец — не проснулась, даже когда я уложила ее в постель. Когда я спустилась на кухню, Анук засыпала меня вопросами, но я ни на один из них ответить не могла и с трудом убедила ее вернуться в постель и попытаться снова заснуть. Анук засыпает легко, а вот я не очень. Кончилось тем, что я сварила себе кофе и вышла с ним в сад. Рассвет в это время года наступает рано, и небо на востоке уже горело первыми лучами зари; я уселась на низенькую садовую ограду и, прихлебывая кофе, стала слушать звуки пробуждавшегося Маро.
Пение петухов, крики гусей и диких уток на реке, утренний щебет птичек. Церковный колокол пробил пять. Его звон слышался в утреннем воздухе очень отчетливо; а затем почти сразу издали, но столь же отчетливо, прозвучал призыв муэдзина к молитве на девятый день рамадана.
В девять часов пришел Рейно. Точно в девять. Словно специально ждал, когда будет прилично зайти с визитом. Весь в черном, но воротничка священника не надел. И волосы тщательно зачесал назад. Мне показалось, что вид у него усталый; похоже, он совсем не спал в эту ночь.
Я угостила его кофе. Он предпочел черный и пил стоя, лишь слегка прислонившись к стене. Солнце уже приятно пригревало, и под его лучами розы, которых в маленьком садике Арманды было полно, пахли как-то особенно сильно. Эти розы вылезли даже на садовую дорожку и душистыми гроздьями свешивались со шпалер. Их уже восемь лет никто не подрезал, и они почти одичали, но аромат остался прежним; чудесный аромат, напоминающий запах изысканных турецких сладостей и, одновременно, запах чистых простыней, высушенных на ветру. Некоторое время я молчала, позволяя Рейно спокойно пить кофе и наслаждаться ароматом роз, но он горел нетерпением; был страшно возбужден, буквально на грани срыва. Сомневаюсь, что он так уж часто позволяет себе просто присесть и вдохнуть запахи цветущего сада.
— Ну что? Узнали что-нибудь? — наконец не выдержал он.
Я покачала головой.
— Нет, она так ни слова и не сказала.
И тогда он поведал мне, что ему довелось пережить этой ночью: как он спасал эту юную самоубийцу, как она отказывалась идти домой, как не пожелала ни разговаривать с ним, ни тем более как-то объяснять свой ужасный поступок.
— Я ее хорошо знал и раньше. Ее зовут Алиса Маджуби. Это внучка старого Маджуби. Ей всего семнадцать, и она из очень приличной, честной семьи. Я с ними тысячу раз беседовал, и они всегда вели себя вежливо и дружелюбно. От них никогда не было никаких неприятностей, пока не появилась Инес Беншарки.
Снова это имя! Инес Беншарки. Похоже, ее тень таится по краям каждой картины в галерее этого городка, а ее имя и лицо носят отпечаток некоего зла, подобно нехорошей карте, промелькнувшей в тасуемой колоде.
— Я понимаю, вы мне не верите, — спокойным тоном сказал Рейно, — и я, возможно, вполне это заслужил, но с тех пор, как вы от нас уехали, все здесь сильно переменилось. Осмелюсь сказать… даже я сам очень изменился.
Я задумалась над его словами. Так ли уж сильно изменился Рейно? Да и способен ли кто-то так уж сильно перемениться там, в глубине души, где это важнее всего?
Я проверила цвета его ауры. Да, он сказал именно то, что думал. Но способность разобраться в себе ему никогда не была свойственна. Я знаю его; знаю таких, как он, людей с добрыми намерениями…
— Я знаю, что вы обо мне думаете, — сказал Рейно. — Я действительно раньше грешил различными предрассудками. Но в данном случае, честное слово… — Он пригладил свои и без того тщательно зализанные назад волосы. — Послушайте, я не собираюсь притворяться и говорить, что был в восторге, когда у меня перед носом устроили школу для девочек-мусульманок. Хотя бы потому, что в Ланскне уже есть школа и этих девочек с удовольствием туда приняли бы. Как не стану я притворяться и по поводу того, что одобряю обычай, согласно которому молодые женщины и даже девочки кутаются в покрывало. Я считаю, что неправильно заставлять их бояться общественного порицания, если они покажут свое лицо. Я не знаю, чему Инес Беншарки учила девочек в своей школе, но чувствую, что это нехорошо, неправильно. Однако я старался не вмешиваться. Старался держать чувства при себе и внешне никак их не проявлять. Я несу определенную ответственность перед своей паствой и стремился во что бы то ни стало избежать любых трений.
Я вспомнила, что говорил мне старый Маджуби, и улыбнулась при мысли о том, как колокола Сен-Жером на одном берегу Танн соревнуются с кличем муэдзина на другом и каждый старается заглушить противника. Трения, совершенно очевидно, с самого начала имели место, но зачем обвинять в этом Инес Беншарки? Что так уж переменилось после ее приезда? И как может Рейно быть настолько уверенным в том, что во всем виновата именно она?
Я задала этот вопрос, и Рейно, пожав плечами, сказал:
— У вас, разумеется, нет ни малейших причин мне верить. Тем более я не впервые обвиняю женщину с ребенком в том, что они являются причиной различных бед. — Я посмотрела на него и была удивлена, увидев в его глазах искры смеха. — Но, надеюсь, вы согласитесь с тем, что я неплохо знаю своих прихожан? И могу с уверенностью сказать, когда и какие перемены произошли в моем приходе. В данном случае все действительно началось с появлением Инес Беншарки.
— Когда она приехала? — спросила я.
— Полтора года назад. Сын старого Маджуби, Саид, познакомился с Каримом Беншарки во время хаджа, странствия по святым местам. А потом мы узнали, что Карим решил перебраться сюда, а Саид намерен выдать за него свою старшую дочь.
— Соню.
— Верно, Соню. — Рейно допил свой кофе и поставил чашку.
— И что случилось дальше?
— Две недели в Маро только и делали, что праздновали. Вкусная еда, беседы, смех, цветы. Десятки свадебных нарядов. У Каро Клермон наступил поистине чудесный период: она без конца что-то организовывала — «мультикультурные» дни, кофейные утренники для женщин-мусульманок и бог его знает что еще. Жозефина тоже в этом участвовала; она давно уже дружит с Соней и Алисой. Она даже арабский кафтан себе купила в одной из лавчонок на бульваре Маро, кстати очень красивый, и надела его на свадьбу. Гости на эту свадьбу съехались отовсюду: из Марселя, из Парижа, даже из Танжера. А потом…
— Ветер переменился.
Рейно был явно удивлен.
— Да, — сказал он. — Полагаю, что так.
Значит, он тоже чувствует его, этот ветер, сулящий невероятные возможности и опасный, как спящая змея. Зози называла его Hurakan, [34] ибо он способен смести все на своем пути. Долгие годы он может казаться нежным и тихим — вы даже решите, что сумели приручить его, — но разбудить его страшную силу может все, что угодно: вздох, молитва, шепот…