— А что с ней случилось? — спросила Алиса.
— Она совершенно себя переделала, — сказала я.
В общем, полагаю, так оно и есть. Жозефина действительно полностью переделала себя. Разве могла она поступить иначе — после того, что ей довелось пережить? Кстати, я же и стала главной вдохновительницей ее обновления. Я научила ее тем приемам, которыми пользуюсь сама. И теперь впервые за все это время начала понимать, почему моя мать никогда не оглядывалась назад; почему никогда не возвращалась в те места, где когда-то побывала, даже если мы обе успели эти места полюбить.
— Самое сложное в людях то, что они меняются. Порой до неузнаваемости.
— Именно так и случилось с вашей подругой?
Я пожала плечами:
— Возможно.
Медный котел наконец опустел. Похоже, мы с Алисой заполнили все имевшиеся в доме банки. Я всегда занимаюсь готовкой, если душа моя неспокойна; я люблю простые рецепты и с удовольствием мою, чищу и режу, понимая, что, если строго следовать правилам, кушанье никогда тебя не разочарует. Если бы так же просто было с людьми! Если бы так же просто было понять их души — и свою собственную!
— А что она сделала, ваша подруга? — спросила Алиса, заглядывая в котелок. Потом провела пальцем по кромке; ей явно хотелось его облизать, однако она воздержалась. — Что она сделала для того, чтобы полностью себя переделать?
Хороший вопрос, подумала я. Когда я на днях заходила к Жозефине, она вроде бы страшно мне обрадовалась. И все же я здесь уже больше недели, а она…
— Это трудно объяснить, — честно призналась я, глядя на Алису. — Ведь очень многое в ней осталось прежним. Она, разумеется, выглядит теперь иначе — превратилась в блондинку, сделала короткую стрижку, — но внутри-то она прежняя Жозефина, импульсивная, добрая, порой чуточку сумасшедшая. И все же что-то в ней неуловимо переменилось, сделав совершенно неузнаваемой…
— Может быть, ей есть что от вас скрывать? — предположила Алиса. Я очень внимательно на нее посмотрела, а она продолжила: — Иногда такое бывает, и тогда ты даже с друзьями видеться не в силах. И не потому, что не хочешь их видеть, — просто чувствуешь, что и разговаривать-то с ними нормально не сможешь. — Алиса все-таки сунула палец в рот и старательно его облизала. — Ну вот. Теперь я пост нарушила! Что сказала бы моя мать, если б узнала?
— Я уверена, что твоей матери было бы все равно. Им всем сейчас хочется одного: знать, что с тобой ничего не случилось.
Алиса яростно замотала головой.
— Вы не знаете мою мать! Люди думают, что отец у меня такой строгий и неуступчивый, но это совсем не так. Да мать предпочла бы увидеть меня мертвой, чем узнать, что я опозорила семью.
— Я полагаю, — сказала я, — речь не о том, что ты до захода солнца облизала палец, испачканный ва-реньем?
Алиса неуверенно улыбнулась.
— Вы, наверное, считаете, что это глупо?
Я покачала головой:
— Нет, совсем нет.
— Но вы же не верите в религию.
— Ты ошибаешься. Я верю в самые разные вещи.
— Вы же понимаете, о чем я…
— Конечно, понимаю. — Я заставила ее сесть за стол и сама села напротив. Банки с персиковым джемом, стоявшие между нами, светились, как китайские фонарики. — В своей жизни я знала множество верующих людей, и все они верили в разные вещи и по-разному. Одни были хорошие, честные люди, веровавшие всем сердцем; другие использовали религию как извинительный предлог для собственной ненависти к иноверцам или попросту желали навязать им свои правила…
Алиса вздохнула.
— Я знаю, что вы имеете в виду. Моя мать прямо-таки одержима соблюдением всяких мелких правил, но и слышать не хочет о по-настоящему важных вещах. Она вечно твердит: не спи на животе, не пользуйся косметикой, не болтай с мальчишками, не носи это, не ешь того, не говори таких слов, не ходи туда… Дедушка говорит, что Аллаху все равно, что ты ешь и что ты на себя надеваешь, пока у тебя сердце на месте, пока мы все друг другу небезразличны.
— Мне нравится твой дедушка, — сказала я.
— Мне тоже, — сказала Алиса. — Но с тех пор, как они с отцом поссорились, я почти не имею возможности с ним видеться.
— Почему же они поссорились? — спросила я.
— Моему дедушке не нравится никаб. Он говорит, что девочки в школе не должны его носить. Он не любит, когда Соня его надевает. Она ведь раньше никогда никаб не носила.
— Так зачем же она теперь его носит?
Алиса пожала плечами и сказала:
— Возможно, ей, как и вашей подруге, есть что скрывать.
Я думала над словами Алисы, пока мы с ней готовились к приему гостей. Ну, допустим, лепешки испечь нетрудно, но взбитое тесто для них, приготовленное по старому рецепту — с гречневой мукой и сидром вместо молока, — обязательно должно постоять пару часов. Такие лепешки можно есть и просто так, и с подсоленным сливочным маслом, и с сосисками, и с козьим сыром, и с луковым конфитюром, и со шкварками из утиного жира, и с персиками. Я помню, как пекла их для Ру и речных цыган в тот вечер, когда подожгли их плавучие дома. Я очень хорошо помню тот вечер. Искры над костром взлетали столбом, как фейерверк, и Анук танцевала с Пантуфлем, и Ру — тогда Ру был веселым, много смеялся, сыпал шутками, а свои длинные волосы стягивал на затылке куском лески и по палубе всегда ходил босиком.
Жозефины на той вечеринке, конечно, не было. Бедная Жозефина — она тогда в любую погоду носила свое клетчатое пальтишко и вечно ходила с распущенными волосами, чтобы скрыть синяки, слишком часто украшавшие ее лицо; бедная подозрительная Жозефина, которая никому не верила и уж меньше всего — речным цыганам. А они вели себя совершенно свободно, как им нравилось, и свободно странствовали по всей реке, и причаливали к берегу, где хотели, и всегда готовы были к любым переменам, если эти перемены оказывались им по душе. Позднее, когда Жозефина сбежала от Поля-Мари, от его вечных оскорблений и побоев, она постепенно стала понимать, какова цена свободы речных цыган, и причиной тому послужило подожженное и вконец испорченное судно Ру; и то, что его друзья уплыли дальше без него; и то, что жители Ланскне не скрывали ненависти к тем, кто остается верен собственным принципам, кто предпочитает видеть звезды, а не уличные фонари, кто не платит налогов и не ходит в церковь; к тем, чье мнение совершенно не совпадает с мнением общественности. Сама до некоторой степени превратившись в изгоя, Жозефина теперь относилась к речным цыганам почти тепло. И у нее, бездетной, осиротевший без судна и друзей, Ру неожиданно пробудил материнские чувства. И вот тогда мне показалось, что Жозефина и Ру могли бы стать не просто друзьями, и все же…
Ты хотела, чтобы он принадлежал тебе, Вианн. И что в этом плохого?
На этот раз голос, звучавший у меня в ушах, не принадлежал ни моей матери, ни Арманде Вуазен. Это был голос Зози де л’Альба, которая и до сих пор иногда является мне во сне. Зози де л’Альба, которая спасла мне жизнь, потому что моя жизнь была нужна ей самой, и она ее чуть не заполучила. Зози — свободный дух, похитительница сердец; ее голос мне гораздо трудней игнорировать, чем голос любого другого из тех, кто мне нашептывает.