— Что вы, отнюдь нет! — Я постарался изобразить лучезарную улыбку. — Просто сегодня праздник Святой Девы Марии, и через полчаса начинается месса…
— Ах, месса… Хорошо, тогда и я с вами пойду.
Я так и уставился на нее.
— Но вы же никогда не ходите к мессе!
— Я подумала, что неплохо бы заглянуть в свой бывший магазинчик. Так просто. Вспомнить былое.
Мне стало ясно, что ее не остановить, и я приготовился к неизбежному.
— Но вашей chocolaterie больше не существует, — сказал я.
— Я и не думала, что она сохранится. И что же там теперь? Булочная?
— Не совсем, — сказал я.
— Ничего, надеюсь, хозяин лавки меня все-таки впустит — просто посмотреть.
Я тщетно пытался скрыть замешательство, она, конечно же, заметила это и спросила:
— В чем дело?
— Ну… я не уверен, что это хорошая идея…
— А почему? — Она не сводила с меня вопрошающих глаз.
Ее рыженькая дочка, присев рядом на корточки, превратила свою дудку в куклу и, бормоча себе под нос что-то невнятное, заставляла ее маршировать по пыльной дороге. Вполне ли она нормальна? — подумал я. Впрочем, я никогда не видел в детях особого смысла.
— Люди, которые там живут, не слишком дружелюбно настроены, — сказал я.
Вианн только рассмеялась в ответ.
— Надеюсь, я сумею с ними поладить, — сказала она.
И тогда я пустил в ход свой последний козырь:
— Это иностранцы.
— Ну, так и я тоже, — сказала Вианн Роше. — Я уверена, мы отлично договоримся.
Вот как вышло, что в день Пресвятой Девы Марии к нам снова занесло ветром эту женщину — с ее умением все переворачивать вверх дном, с ее мечтами и с ее шоколадом.
Воскресенье, 15 августа
Карнавал закончился. Дева Мария в своем праздничном убранстве снова вернулась на церковный постамент; с нее сняли золоченую корону и спрятали до следующего года, да и венок на ней уже начал увядать. Август в Ланскне жаркий, а ветер, дующий с гор, еще больше иссушает тамошние земли. Когда мы вчетвером добрались наконец до церкви Святого Иеронима, тени успели стать гораздо длиннее, а солнце освещало лишь самую верхушку церковного шпиля. Колокола звонили, созывая народ к мессе, и толпа уже вливалась в двери храма: старушки в черных соломенных шляпках (изредка, правда, на шляпах встречались то лента, то пучок вишен, призванные хоть как-то смягчить полжизни, проведенные в трауре); старики в беретах, которые делали их похожими на школьников, лениво плетущихся в школу. Старики, наспех пригладив водой из колонки седины, старательно зачесали их назад и надели воскресные башмаки, которые уже успела покрыть желтая пыль. На меня никто даже не посмотрел. Да и мне никто в этой толпе знакомым не показался.
Рейно, шедший чуть впереди, оглянулся через плечо, и мне показалось, что в его повадке есть нечто неуверенное; да и шел он в сторону церкви как-то неохотно, хотя движения его были по-прежнему четкими и собранными; я заметила, что он еле переставляет ноги, словно ему хочется продлить путь. Розетт тоже утратила весь свой энтузиазм — вместе с пластмассовой дудкой, которая развалилась где-то по дороге. Анук шла впереди, и в одном ухе у нее был наушник айпода. Интересно, подумала я, что она слушает, затерявшись в этом своем, личном, мире звуков?
Обогнув церковь, мы вышли на маленькую площадь Сен-Жером и оказались напротив моей бывшей chocolaterie — того самого здания, которое мы с Анук впервые по-настоящему стали называть домом…
Несколько мгновений мы стояли молча. Слишком многое сразу бросилось в глаза: окна с выбитыми стеклами, провалившаяся крыша, гора мусора у стены. И совсем свежий запах — точнее, смесь запахов мокрой штукатурки, горелого дерева и воспоминаний, улетевших вместе с дымом.
— Что же здесь случилось? — вымолвила я наконец.
Рейно пожал плечами:
— Здесь был пожар.
Он сказал это почти с теми же интонациями, что и Ру, когда сгорел его плавучий дом. И голос его звучал так же устало и монотонно; в нем чувствовалось некое почти оскорбительное равнодушие. Мне даже захотелось спросить, уж не он ли устроил и этот пожар, — вовсе не потому, что я действительно так думала, а просто чтобы он хоть на мгновение утратил свое дурацкое самообладание.
— Кто-нибудь пострадал? — спросила я.
— Нет. — И снова эта нарочитая отстраненность, хотя в душе у него — я видела это по цветам ауры — все так и кипело, плевалось, выло.
— Там кто-нибудь жил?
— Да. Женщина с ребенком.
— Иностранцы, — уточнила я.
— Да.
Бледные глаза Рейно смотрели прямо на меня, точно бросая мне вызов. Разумеется, я и сама была здесь иностранкой — по крайней мере, по его определению. И я тоже была «женщиной с ребенком». Интересно, думала я, он специально подбирает слова? Может, с их помощью он хочет сказать мне еще что-то важное?
— Вы их знали?
— Совсем не знал.
Это тоже было необычно. В таком городке, как Ланскне, приходский священник знает всех. Либо Рейно лгал, либо та женщина, что жила в моем доме, ухитрилась сделать почти невозможное.
— И где же они теперь живут? — спросила я.
— В Маро, наверное.
— Наверное?
Он пожал плечами.
— Их там, в Маро, теперь великое множество, — сказал он. — С тех пор как вы уехали, здесь произошли большие перемены.
Я уже начала подозревать, что так оно и есть. Похоже, в Ланскне действительно произошли большие перемены. Все эти смутно знакомые лица, дома, беленые церковные стены, поля и улочки, что, извиваясь, спускаются к реке, старые дубильни на берегу, площадь с посыпанной гравием площадкой для игры в петанк, [13] начальная школа, булочная Пуату — все, что казалось мне символом уюта и покоя, когда я впервые здесь появилась, и выглядело в моих глазах вечным и неизменным, окрасилось теперь в иные тона. Все здесь словно покрыл налет тревоги, все дышало холодом любезного, но отстраненного дружелюбия.
Я заметила, как Рейно посматривает в сторону церкви. Все прихожане уже вошли внутрь, и я спросила:
— Вам, наверное, пора поскорее облачиться в сутану? Вы же не хотите опоздать к мессе.
— Сегодня службу отправляю не я, — он по-прежнему говорил абсолютно нейтральным тоном, — а приезжий священник, отец Анри Леметр. Он бывает у нас по особым случаям.
Мне это заявление показалось весьма странным, но я, будучи человеком далеким от церкви, от комментариев воздержалась. А Рейно ничего объяснять не стал. И стоял со мной рядом, застыв, как подсудимый, ожидающий приговора.