— Гребаные торгаши, — сказал я в камеру и всё же смахнул слезу. — Тут такая жизнь кипела двадцать четыре часа в сутки! Три смены. Наша литейка вообще никогда на останавливалась. Никаких выходных! Идешь во всякую погоду, я обычно входил с проходной на Материалистической, народ из всех домов выходит, присоединяется, с авоськами все: завтраки, шутки, девушки хохочут. У нас целый цех был девушек, «модельный» назывался, потому что они модели лепили из парафина, по-моему, а потом их в особую глину окунали и сушили в печи… Так они формы для нас делали, куда мы позднее металл заливали. Ближе к проходной уже целые колонны работяг шли. Могуче всё выглядело… Бывало, вошел на территорию — и издалека видишь свой цех: вспышками, всполохами из него свет бьет от ковшей с раскаленным металлом. Ворота мы никогда не закрывали. Я обычно через ворота сперва входил, сдающую смену приветствовать, а уж потом шел в другой конец цеха, в раздевалку.
— А что, Эдуард Вениаминович, — осторожно начала хрупкая харьковская журналистка, блондинка, — в Харькове девушки особенно хороши, а что вы, говорят… на доске почета портрет ваш висел?
— Фотография висела. Лучший обрубщик цеха.
— Что такое «обрубщик»? — мягко спросила журналистка, словно боясь повредить рот обо все эти грубые «р» и «щ».
— Это рабочий, срубавший с «елки» детали. «Елка» — это стержень, на котором были помещены, как на елке, со всех сторон детали, которые мы выплавляли. Елка сама шла потом в переплавку. А детали должны были отваливаться от елки в тот момент, когда рабочий, схватив ее, помещал ее в обрубочную камеру, закрывал дверцу, нажимал на кнопку, и «елку» с деталями трясло сжатым воздухом, — ну как пневматический молоток работает видели?
— Обрубщик, — задумчиво повторила журналистка, — вы? — Она улыбнулась.
— На деле, немецкое оборудование, установленное у нас в цехе, почему-то отказалось обрубать русские детали. Может, компрессор был слабый, но детали не отваливались и не падали из щели на конвейер. Поэтому наш производственный процесс выглядел так: мы сидели — я, Юрка-боксер, дядя Сережа — на деревянных ящиках и алюминиевыми кувалдами сбивали детали с «елки». Руки у меня были как клешни у краба. Потом я перевелся в комплексную бригаду сталеваров, в том же цехе, на соседнем участке.
— Да, — сказала журналистка с ужасом. — Вы, говорят, тут даже забастовку устраивали.
— В 1963-м однажды нам резко снизили расценки. Мы получили расчетные листы, а там едва по 150 рублей за месяц начислили. В то время как в лучшие месяцы я и по 320 получал, большие деньги для того времени. Очень большие. Мы привыкли уже с ребятами жить как элита рабочего класса. Одевались хорошо, у меня, например, шесть костюмов было. Каждую субботу с девушками мы ходили в ресторан «Кристалл» — самый лучший в городе, где выпивали по 800 грамм коньяка, а потом драться ходили.
— Почему восемьсот? — журналистка состроила кислую гримасу.
— Пятьсот было мало. Восемьсот считалось доблестью для элиты рабочего класса. Коньяк армянский пили. В основном КВВК, что значит «коньяк выдержанный, высшего качества».
— А с забастовкой что вышло? — вмешался оператор. — Тогда же забастовки запрещены были.
— А что с нас было взять. Терять нам было нечего. Полбригады — бывшие урки, отцы семейств, их не напугаешь, все отсидели, а еще половина — кто перед армией, кто после армии. Работа тяжелая, люди тяжелые. Три дня мы бастовали, все 28 человек, сидели на работе. Только печи, конечно, варили, но металл выливали мимо. На четвертый день приехал не то второй, не то третий секретарь обкома, взобрался на кучу руды, в руках новые расчетные листы, и стал нас выкликать по одному. Сказал, что в бухгалтерии засели саботажники, так же как и в нормировочном отделе, но он лично элиту рабочего класса в обиду не даст, он нас защитил. В расчетных листах стояли хорошие деньги, и мы побежали работать…
— Победили, — растерянно сказала девушка. — В Новочеркасске в рабочих в начале шестидесятых стреляли.
— А что им было делать? Самая основная продукция нашего цеха была детали для танковых моторов. Моторы без них не сходили с конвейера. Мог остановиться без моторов и завод имени Малышева. Танки перестали бы выходить. Легче было заплатить. Потом они всё равно нас обманули. В течение полугола стали срезать расценки, ну и зарплату соответственно, но постепенно. К тому же и свели в конце концов — к 150 или чуть выше. Мы больше не бастовали, увольняться стали.
Я посмотрел вниз и вдаль. Как корешки зубов во рту у старика, торчали далеко, насколько видел глаз, руины, ржавые останки металлических конструкций. Время от времени оттуда порывами ветра доносило запах гари, сырости, промозглых развалин и разрушения. Необъятное море развалин упорядочивалось лишь забором завода, который пока не тронули. Не тронули и ближайшую к нам проходную. Там за толщью сорока с лишним лет проходили веселые рабочие, слышен был девичий хохот, а из репродуктора неслось:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?..
— Поехали отсюда, — сказал я журналистке. — Хватит. Тяжело.
Без тюрьмы я бы был другим человеком, я это твердо знаю. Это испытание мне необходимо было пройти для того, чтобы завершить курс обучения жизни. Ну, ясно, что обучение никогда не кончается для тех, кто страстно хочет учиться, но, выйдя из лагеря в заволжской степи близ города Энгельс, я был вчерне закончен.
Тюрьма настигла меня поздно в жизни, однако ровно тогда, когда я мог уже ее по достоинству оценить, ее сатанинский, но роскошный опыт. Раньше было бы рано.
Это я к тому, что за всё нужно платить. За подъем на каждую духовную ступень, за возвышение, за озарения нужно платить обыкновенно физическими страданиями.
В тюрьме живешь как в мрачном, холодном монастыре, куда тебя заточили. Твои товарищи по несчастью, как правило, сильные, корявые, страстные люди, совершенно чуждые тебе. Ты вынужден мириться с существованием на одних квадратных метрах с ними, с близостью их тел и мятущихся горячих душ. Ты живешь, овеваемый ветрами их остервенения. (Посмотри только, как носатый уродливый зэк яростно стирает свои ни в чем не виновные носки, как печально стоит у двери из камеры уже третий час только что брошенный к нам мошенник, как долго спит молодой бандит, не желая просыпаться опять в камере.) Ты живешь еще и под грубым и мощным ежеминутным скотским давлением конвоиров, тех, кто тебя охраняет, расхристанных башибузуков.
Тюрьма вытеснила меня в метафизические миры. Спасибо ей, теперь я знаю, как открыть туда двери. Те, кто не попробовал тюрьмы, — неполные люди. Мне их жаль.
На самом деле всё непросто. Так, я взял с собой в горы на границе с Казахстаном, где меня и арестовали, наброски книги «Другая Россия». В тех десяти или пятнадцати страницах уже тезисно была вся книга. Естественно, после обысков у меня не осталось ничего личного, перстень и кольцо, и те с рук сняли. В тюрьме «Лефортово» я немедленно стал писать сразу несколько книг, но очень горевал о набросках «Другой России». Погоревав, попытался вспомнить как-то однажды ночью заполненные страницы, но не смог. Получилось бледно и неубедительно. Ведь той ночью у меня случилось озарение.