Бледность эта была единственным видимым признаком одолевавшего Марию Андреевну холодного бешенства, но никак не слабости, как ошибочно решила Аграфена Антоновна. Цель этого визита, произносимых княгиней Зеленской сочувственных речей и даже самого переезда в соседнее имение была видна княжне так ясно, как если бы Аграфена Антоновна изложила ее простыми словами. Княжна стойко выдерживала скверно замаскированный напор княгини Зеленской, терпеливо ожидая момента, когда можно будет нанести ответный удар, — того самого момента, ради которого она согласилась принять у себя в доме эту стаю ворон-падалыциц.
И этот долгожданный миг настал.
Исподтишка шаря глазами по лицу княжны в поисках признаков подступающих слез, княгиня Зеленская наконец заметила украшение, надетое Марией Андреевной специально для нее, — то самое украшение, ради которого она ездила в город к ювелиру. Поверх строгого белого платья княжны виднелась одна-единственная тонкая серебряная цепочка, и глаза Аграфены Антоновны удивленно распахнулись, когда она увидела то, что висело на цепочке.
— Что это у вас, душа моя? — спросила она, указывая на маленький и невзрачный кусочек тусклого серого металла, имевший весьма странную форму, а вернее сказать, бесформенный.
— Пуля, — не дрогнув ни единым мускулом лица, ответила княжна. — Полагаю, ружейная, хотя я могу ошибаться.
— Пуля?! — едва ли не в один голос воскликнули все три княжны Зеленские, и самая старшая из них, Елизавета, подступила поближе с выражением боязливого интереса на толстом некрасивом лице. — Право, шер Мари, — продолжала она с глупой улыбкой, — мы достаточно наслышаны о ваших милых чудачествах вроде пальбы по мишеням, но носить пулю на груди — это, согласитесь, довольно странно. Но почему она такой необычной формы? Я думала, что пуля должна быть круглой.
Княжна Вязмитинова спокойно пропустила слова о своих странностях мимо ушей.
— Она и была круглой, — сообщила Мария Андреевна с улыбкой, от которой сердце Аграфены Антоновны почему-то испуганно сжалось, — пока ею не прострелили голову одному человеку.
— Человеку?! — опять вскричали все три княжны подобно греческому хору, сопровождающему своими возгласами каждую реплику героев античной комедии.
Княжна Елизавета, которая стояла ближе всех и, наклонившись, почти упираясь носом в корсаж Марии Андреевны, разглядывала странный медальон, распрямилась так резко, как будто ее ткнули шилом в обширный, далеко отставленный зад.
— Ах! — воскликнула она, томно закатывая глаза, — мне дурно!
Она недвусмысленно вознамерилась грянуться в обморок, но, поскольку вблизи не обнаружилось никого, кто выразил бы готовность ее подхватить, Елизавета Аполлоновна передумала, боком добрела до софы и плюхнулась на нее всем своим немалым весом.
— Полно, душа моя, — растерянно произнесла Аграфена Антоновна, — можно ли так шутить? Вы нас до смерти напугали! Поневоле поверишь, что...
— Я и не думала шутить, — неучтиво перебила ее Мария Андреевна. Не обращая внимания ни на Елизавету Аполлоновну, которая, раскинувшись на софе, изображала глубокий обморок, ни на остальных присутствующих, она пытливо вглядывалась в лицо княгини Зеленской. Аграфене Антоновне сделалось от этого взгляда не по себе: казалось, что княжна выбирает, куда вцепиться зубами. — Поверьте, сударыня, — продолжала княжна, — мне совсем не до шуток. Этой пулей был предательски убит Федор Дементьевич Бухвостов, мой опекун. Пулю передал мне известный вам Петр Львович Шелепов, который, как и я, не верит в то, что это был несчастный случай. Я велела подвесить пулю на цепочке и теперь ношу ее на груди, чтобы она ежеминутно напоминала мне о моем долге.
Аграфена Антоновна почувствовала, что бледнеет. Губы у нее предательски затряслись, глаза трусливо завиляли из стороны в сторону. Все это было чересчур неожиданно, чересчур опасно. Тяжелый взгляд княжны завораживал, как взгляд готовой к прыжку кобры. Чувствуя, что лицо ее выдает, княгиня Зеленская попыталась взять себя в руки и, приложив к сердцу пухлую дряблую ладонь, отдуваясь, проговорила:
— Какие ужасные вещи вы рассказываете, дитя мое. Право же, одиночество дурно на вас влияет, вам повсюду мерещатся какие-то нелепые кошмары. Предательство... убийство... Меня прямо в пот бросило!
— Неудивительно, — заметила княжна, продолжая в упор разглядывать Аграфену Антоновну.
Княгиня почла за благо не расслышать этого странного замечания. Шурша юбками, она поднялась, и все ее семейство поднялось следом, как по команде.
— Ваши странные речи наводят на мысль, что вы сильно переутомились, — заявила княгиня. — Вам надобно отдохнуть. Одиночество и великие труды пошатнули ваше здоровье. Хороши у вас соседи! Нет того, чтобы помочь несчастной сироте! Но будьте покойны, я этого так не оставлю.
— О, разумеется, — сказала княжна, тоже вставая. — Каждый из нас обязан выполнять свой долг так, как он его понимает.
— Не знаю, как у вас, а у меня долгов нет, — величаво отрубила Аграфена Антоновна.
— Долги есть у всех, — игнорируя явное желание гостьи поскорее удалиться, возразила княжна.
— Не знаю, — повторила Аграфена Антоновна. — И в чем же, как вам кажется, заключается ваш долг?
— Найти и покарать убийцу Федора Дементьевича, — ответила княжна, сжимая в ладони расплющенную пулю.
Это прозвучало так решительно, с такой спокойной уверенностью, что Аграфене Антоновне почудилось, будто пол у нее под ногами шевельнулся.
— Вздор, дитя мое, — сказала она. — Даже если убийца и существует, в чем я сильно сомневаюсь, то найти и покарать его — вовсе не ваш долг, а тех, кому это положено по службе. И потом, задача эта для вас явно непосильна. Где, скажите, собираетесь вы искать этого своего убийцу?
Как вы намерены его покарать? Нет, это решительно невозможно!
— Отчего же? — сказала княжна. — Поверьте, это много проще, чем вам представляется. Существовала лишь одна причина желать Федору Дементьевичу смерти: опекунство над моим состоянием, коего вы, как мне вспоминается, однажды пытались добиться. Следовательно, кто первый выразит желание завладеть правом опеки, тот и убил. Чего же проще? Что же до кары, то она должна соответствовать преступлению. Вы знаете, я очень недурно стреляю. Очень недурно, — повторила она, глядя прямо в глаза Аграфене Антоновне.
Выразиться яснее было попросту невозможно.
— Вздор! — фыркнула княгиня и, не заботясь более о приличиях, вылетела из гостиной вязмитиновского дома, как комета, волоча за собою шлейф растерянных, ничего не понимающих домочадцев. Уже в карете, оставив далеко позади ворота усадьбы, она наконец заново обрела утраченный дар речи.
— Проклятая гордячка! — в ярости воскликнула она. — Полоумная! Совсем с ума сошла! Слыхали ль вы когда-нибудь подобные речи?! Ведь она застрелить меня грозилась!
— Почему же вас, маменька? — подала голос княжна Людмила. — Ведь она говорила про того, кто Федора Дементьевича убил! Разве нет?