– Доктору-у… – опечалился Свищ. – Доктору он говорил… Лепиле нашему уже давно все по барабану. Не доктор он, а пузырь со спиртом. И слышит он столько же, сколько и пузырь со спиртом способен слышать. Здесь он живет и в докторах числится, потому как знает, что за колючкой и он никому не нужен такой, и спирту халявного нетути. А доктор здесь я, Немтырь, чтоб ты знал. И не санчасть у нас тут толковая с рентгеном и специалистами разного профиля, а так, фельдшерский пункт. Лазарет, ё-мое. Сотрясение, т-твою заразу… Одно слово – Немтырь, языка нет. Здесь о своих болячках каждой мелкой и крупной шишке надо в уши орать, чтоб услышану быть. А ну, смотри сюда!
Ну верю, что сотряс, похоже на то, – констатировал Свищ, раздвигая Юре веки и поводя указательным пальцем из стороны в сторону чуть выше его взгляда, а также от своего уха к Юриному носу. – И что с тобой теперь делать? Снотворных тут нет. Дрыхни так, без снотворных. Дрыхни себе и дрыхни. На кошмары наплюй. Авось само пройдет. Поливитаминов я тебе скормлю из своего энзэ, глюконата кальция для ребер завались, все просрочено, но уж что есть. Руками-ногами двигай, на кровати ворочайся со спины на живот, с живота на спину, чтобы легкие не отекли. Сидя разминайся. Если вверх руки не поднять, то хотя бы вперед и в стороны. До параши доползаешь – уже славно. А сотряс неслабый. Но годы твои зеленые, зарастет. Оно самое, конечно, с возрастом может и сказаться по-всякому…
С возрастом, через много лет, оно самое, наверное, и сказалось, когда стал Юрий Алексеевич встречать покойников, и, чем дальше, тем больше. А также способен сделался к необыкновенным прозрениям, угадывая чаще худшее, к ужасу жены своей Юлии Михайловны, заподозрившей неладное в участившихся прозрениях Юрия Алексеевича. Юлия Михайловна видела помешательство сестры и матери и помнила, что жили-поживали вроде бы и в существующей, явной, действительности, но как бы за стенкой мутного стекла, выстроенной замысловатым лабиринтом. А для Юрия Алексеевича-то, не сомневавшегося ничуть в реальности своих видений, ужасным, убийственным, было то, что чувствовал он свое бессилие перед растущей поганой ратью, прожорливой на чужое счастье, жадной и жестокой.
Поздний вечер, почти ночь. Весна, начало мая, Пасхальная неделя. По этому поводу бал-толкучка в клубе «Дуремар». Не танцуют – толпа и места мало, лишь толкаются, случайно ли, нарочно ли обливают друг друга шампанским, зубоскалят, закатывают глаза, по всякому поводу поднимают брови выше некуда, белоснежно скалятся. Блистают, блистают, блистают бриллиантами, и настоящими, и поддельными. И такой всеобщий мир и любовь к ближнему по поводу Пасхи, поздней в этом году, как мне поведала моя дорогая образованная супруга.
Все в ярком, райские птички прямо-таки. Юлька втиснулась в нечто цвета фуксии (про «цвет фуксии» – это ее слова, естественно), в нечто, параметрами своими изначально (пока Юлька туда не втиснулась) напоминавшее футляр для зонтика с длинными петельками, которые оказались бретельками. Бретельки такие специальные, нарочито спадающие. Грудь у нее напоказ, и я, соотвтственно, любуюсь. И я, соответственно, изображаю злобного собственника, когда любуется кто-нибудь еще, – моя женщина.
– Дикарем был, дикарем остался, – комментирует Юлька, но в голосе ее неудовольствия я не различаю. – Юрка, совсем необязательно пялиться только на мое декольте. Посмотри, какой цветник! Одна Муся Парвениди…
– Тощая верблюдиха твоя Муся, – досадую я.
– Ничего не тощая, даже если и верблюдиха, – здесь я с тобой соглашусь. Просто ты злишься из-за пиджака.
Злюсь, да. Пиджак лиловый. Цвета наивного полевого колокольчика. Еще слава богу, не цвета молодой травки и в каких-то глупых косых зализах, который предполагался поначалу, – эксклюзивное творение психованного Фиры Кубина, Юлькиной новой симпатии из мира моды. Да, пиджак… Ну да здесь все такие пестренькие, и лица мужского полу тоже. Ужас! Красные, зеленые, желтые, розовые, цвета морской воды с брызгами пены и бахромой водорослей.
Юлька улизнула, пока я вертел головой. Ищи ее теперь. Ищу, что поделать. Раскланиваюсь направо-налево, сам не знаю кому отпускаю комплименты (кажется, совсем неудачные, судя по недоуменным и обиженным ответным гримасам) и ищу. «Средь шумного бала…»
Средь шумного бала вижу я супругу мою в обществе недостойном, то есть тет-а-тет с Пипой Горшковым. Он в чем-то чешуйчатом, с фалдами чуть не ниже колен.
Юлькин бокал на подоконнике растворенного окна. Она осунулась, не смотрит на Горшкова, но слушает. Слушает… Не уходит.
Окно, у которого они уединились, выходит на балкон, как почти все окна третьего этажа, где находится бальный зал. Духота, окна настежь. Выхожу на балкон, делаю вид, что не замечаю гомосексуальной галантной сцены, имеющей место у перил, сворачиваю влево, к тому окну, что меня интересует. Замираю в простенке, слушаю. Подслушивать я с недавних пор мастер.
– …Вы хотите, чтобы общество прознало о вашем… вашем, хм, подвиге? Неужели вы все еще верите в то, что материалы вашего уголовного дела похоронены в архиве? Уверяю вас, они у меня. В частности, результаты экспертизы, дактилоскопические исследования… Да что же я вас уговариваю! Вам ведь были отосланы копии, уважаемая. Хотите, пришлю еще? Нет? Вы, конечно, можете делать вид, что общество, к которому принадлежите, и в грош не ставите, но ваш новоявленный муж… Он, кстати, откуда взялся-то? Да еще так скоропостижно? Столь же скоропостижно, сколь сгинул первый?
– Не ваше дело, – огрызается Юлька, но голос дрогнул.
– Мое-с, мое-с. Вы моя подопечная, потому – мое-с. На носу зарубите. Можете, впрочем, и не говорить. Все равно узнаю в подробностях, так даже интереснее. Уже кое-что выяснил.
– Прекратите! Должен же быть предел! – протестует Юлька. Защищает меня, девочка.
– Ну что вы?! Неужто прекратить? Я вас уверяю, Юленька, вам будет страшно интересно услышать. Кстати, не обладая, признаюсь, информацией во всей полноте, допускаю, что моя интересная история будет для вас нова. Сенсационна. Так вот. Есть у меня один знакомый врач. Вы слушаете? Так вот, врач. Хирург. Неудачник. Бывает иногда полезен в делах, не подлежащих разглашению. Знаете? Бывают такие дела, от которых нашим доблестным правоохранительным органам одна головная боль. Я, из чувства почитания, избавляю от головной боли этих…
– Горшков, мне надоело. Что еще вам? – кипятится Юлька. Девочка моя, почему ты не уходишь? Он же, падла такая, провоцирует тебя.
– Ну-ну-ну! Я отвлекся. Слушайте же. Довольно давно, лет эдак двадцать пять назад, отбывал мой хирург срок на зоне, что под городом Можайском. Он уж выезжать собирался, когда привезли туда одного заключенного, да прямо в лазарет, и доктор мой его выхаживал. Очень, говорил, странное дело было… Уже уходите? Так, значит, моя дорогая, вы уверены, что ничего нового я вам не сообщу?
Я не вижу, но чувствую, что Юлька уходит. Сорвалась, не выдержала игры. Подонок смеется ей вслед.
– Бокал забыли, Юленька. Ха-ха-ха-ха…